Проблемы современной психотерапии

Проблемы современной психотерапии

Психотерапия, то есть лечение души и лечение душой, в широких слоях общества до сих пор отождествляется с психоанализом.

Слово «психоанализ» стало настолько общественным достоянием, что каждому, кто его употребляет, кажется, что он понимает, что под ним подразумевается. Но что, собственно, это слово означает, дилетанту неизвестно. Оно обозначает — по воле его создателя — изобретенные Фрейдом методы сводить душевные симптомокомплексы к некоторым вытесненным душевным процессам. А так как эта процедура невозможна без соответствующего ос­мысления, понятие «психоанализ» включает в себя также некоторые теоретические предпосылки, а именно теорию сексуальности, на чем категорически настаивал автор. Од­нако, несмотря на это, дилетант употребляет понятие «психоанализ» просто для всех современных попыток на­учно-методическим путем подойти к душе. Так, в психоа­нализ включают также и школу Адлера, несмотря на то что взгляд Адлера и метод Фрейда, по-видимому, непри­миримо противостоят друг Другу. Поэтому сам Адлер на­зывает свою психологию не «психоанализом», а «индиви­дуальной психологией», тогда как я предпочитаю выраже­ние «аналитическая психология», имея в виду новое поня­тие, которое включает в себя «психоанализ», «индивидуальную психологию» и другие направления в области ком­плексной психологии.

Так как есть только одна человеческая душа, то, навер­ное, есть также только одна психология, кажется дилетан­ту. Поэтому он принимает различия в подходах либо за субъективные измышления, либо за известные попытки маленьких людей самим взобраться на трон. Я мог бы лег­ко продолжить список «психологии», если бы упомянул также и другие направления, которые не входят в понятие «аналитическая психология». Фактически имеется много различных методов, точек зрения, взглядов и убеждений, которые борются друг с другом главным образом потому, что они друг друга не понимают, а поэтому не хотят друг с другом считаться. Многосторонность и различность пси­хологических мнений нашего времени удивительна, а для дилетантов необозрима и запутана.

Если в учебнике патологии обнаруживается, что для одной болезни предлагаются многочисленные лекарствен­ные средства самой разной природы, то из этого можно сделать вывод, что ни одно из них не является особо дей­ственным. И если также указывается множество различ­ных путей, которые должны вести нас к душе, то можно с уверенностью предположить, что ни один из них не при­ведет к цели, по крайней мере тот путь, который так фа­натично расхваливается. На самом деле множество совре­менных психологии является выражением трудности про­блемы. Подход к душе и сама душа постепенно выявляют­ся как трудная задача, как «проблема с рогами», если употребить выражение Ницше. Неудивительно поэтому, что накапливаются попытки снова и снова, с других сто­рон, подступиться к трудноразрешимой загадке. Из этого с неизбежностью следует полное противоречий множест­во точек зрения и мнений.

Примем же вместе со мной, что если мы будем гово­рить о «психоанализе», то не станем ограничиваться его узким определением, а будем вести речь вообще об успе­хах и неудачах всех тех устремлений, которые до сегод­няшнего дня предпринимаются ради решения проблемы души и которые мы охватываем понятием аналитической психологии.

Впрочем, почему человеческая душа сегодня стала вдруг столь интересным для познания фактом? Ведь на протяжении тысячелетий она такого интереса не вызыва­ла. Я только хочу задать этот, по-видимому, непреложный вопрос, но не ответить на него. Очевидно, последние цели сегодняшнего психологического интереса подспудно свя­заны с этим вопросом.

Все, что входит сегодня в дилетантское понятие «пси­хоанализ», имеет источником врачебную практику, поэто­му все это является не более чем медицинской психоло­гией. Консультационная комната врача наложила на эту психологию свой отпечаток, который нельзя недооцени­вать. Это сказывается не только на терминологии, но так­же и на образовании теоретических воззрений. Прежде всего повсюду мы наталкиваемся на естественно-научные биологические предположения врача. Из-за этого в основ­ном возникло отчуждение академических гуманитариев от современной психологии, так как последняя объясняет все, исходя из иррациональной природы, тогда как первые основываются на духе. Эта и без того труднопреодолимая дистанция между природой и духом возрастает в еще большей степени из-за медико-биологической терминоло­гии, которая нередко представляется действительно про­фессиональной, но зачастую слишком сложна для пони­мания.

Хотя я и считаю, что изложенные здесь общие замеча­ния насчет путаницы понятий в этой области нелишни, я бы хотел все же обратиться теперь к нашим собственным задачам, а именно проследить за достижениями аналити­ческой психологии.

При чрезвычайном разнообразии направлений нашей психологии лишь с трудом можно определить общую точ­ку зрения. Если поэтому я пытаюсь подразделить направ­ления и работы в этой области на классы, или — лучше сказать — на ступени, то делаю это с понятной оговоркой, что речь идет о предварительной попытке, которой может быть, вероятно, поставлена в упрек та же произвольность, что и покрывающей земной шар координатной сетке. Во всяком случае, я хотел бы отважиться рассмотреть общий результат под углом зрения четырех ступеней, а именно признания, разъяснения, воспитания и преобразования. В дальнейшем я попытаюсь обсудить эти, возможно, чуж­дые понятия.

Предшественницей всякого аналитического лечения души является исповедь. Однако поскольку такая испо­ведь определяется не причинными, но иррациональными, психическими связями, то постороннему человеку трудно сразу соотнести основы психоанализа с религиозным ин­ститутом исповеди.

Как только человеческому духу удалось выдумать идею греха, возникло психически сокрытое, на аналити­ческом языке — вытесненное. Сокрытое есть тайна. Об­ладание тайным действует подобно душевному яду, кото­рый отчуждает носителя тайного от общества. Этот яд в малых дозах может быть неоценимым лекарственным средством, даже необходимым предварительным услови­ем для индивидуальной дифференциации человека, при­чем настолько необходимым, что человек уже на перво­бытной ступени развития ощущает потребность выдумы­вать тайны, чтобы благодаря обладанию ими защитить соб­ственную душу от смертельной опасности растекания ее в бессознательном сообществе. Этому инстинкту диффе­ренциации служат, как известно, широко распространен­ные древнейшие освящения с их оккультными таинствами. Даже христианское причастие еще в древней церкви счи­талось таинственным и упоминалось только намеками, на аллегорическом языке.

Разделенная со многими тайна действует настолько же благотворно, насколько разрушающе действует тайна лич­ная. Она подобна вине, отделяющей ее несчастного вла­дельца от общности с другими людьми. Если при этом скрытое от других осознается, то ущерб, несомненно, меньше, чем в обратном случае, то есть когда сокрытое вытеснено. В этом последнем случае скрытое содержание не хранится больше сознательно в тайне, а утаивается да­же от самого себя; оно отщепляется в виде самостоятель­ного комплекса от сознания и ведет в области бессозна­тельной души существование особого рода, недоступное сознательному вмешательству и коррекции. Комплекс об­разует, так сказать, маленькую обособленную психику, которая, как показал опыт, сама по себе развивает свое­образную деятельность фантазии. Фантазия же вообще есть самостоятельная деятельность души, которая проры­вается везде, где действие чинящего препятствия созна­ния либо ослабевает, либо прекращается вовсе, как, на­пример, во сне. Во сне фантазия проявляется в виде сно­видения. Но и во время бодрствования мы можем мечтать под порогом сознания, особенно благодаря вытесненным или иным бессознательным комплексам. Надо, между прочим, отметить, что бессознательные содержания со­стоят не только из ранее осознанных и впоследствии став­ших из-за вытеснения бессознательными комплексов. Бессознательное имеет также свои особые содержания, которые исходят из неизведанных глубин, чтобы посте­пенно достичь сознания. Никоим образом нельзя пред­ставлять себе бессознательную психику как простое хра­нилище для содержаний, которые не принимаются созна­нием.

Все бессознательные содержания, которые либо при­близились снизу к порогу сознания, либо лишь немного под него опустились, имеют обыкновение воздействовать на сознание. Но поскольку содержание этих воздействий на самом деле не таково, каким кажется, то они являются необходимым образом опосредованными. Большинство так называемых ошибочных действий сознания проявля­ются в нарушениях, традиционно обозначаемых как не­вротические симптомы, которые с точки зрения медици­ны имеют в целом психогенную природу. (Исключениями являются такие шоковые воздействия, как, например, раз­рывы гранат и т.д.) Самые легкие формы неврозов — это ошибочные действия сознания, например оговорки, нео­жиданное выпадение имен и дат, неожиданные неловко­сти, повлекшие за собой повреждения или травмы, недо­понимание и, так сказать, галлюцинации памяти (думается, что якобы так-то было сказано или сделано), неверные мнения об услышанном или прочитанном и т.д.

Во всех этих случаях благодаря тщательному расследо­ванию может быть доказано существование некоторого содержания, которое опосредованно и бессознательно нарушило работу сознания.

В целом вред бессознательной тайны больше, чем осознанной. Я встречал многих пациентов, которые вслед­ствие тяжелых жизненных обстоятельств, в которых сла­бые натуры лишь с трудом могут удержаться от порыва к самоубийству, развили такую же тенденцию. Однако бла­годаря благоразумию они все-таки предотвратили этот по­рыв, создав тем самым бессознательный комплекс само­убийства. Бессознательное стремление к самоубийству вызывало отныне такие переживания и события, как, на­пример, неожиданные приступы головокружения, нере­шительность при переходе через улицу, ошибочное упот­ребление сублимата вместо микстуры от кашля, неожи­данное удовольствие от опасной акробатики и многое дру­гое. Если. в таких случаях удавалось сделать осознанным стремление к самоубийству, то сознательное осмысление устраняло этот комплекс, возможность самоубийства осознавалась и устранялась.

Всякая личная тайна действует подобно вине и греху, независимо от того, является ли она таковой или нет с точки зрения общепринятой морали.

Другая форма сокрытия — это сдержанность. Тем, что обычно сдерживается, являются аффекты. Здесь также сначала нужно подчеркнуть, что сдержанность есть по­лезная и целебная добродетель. Мы считаем самодисцип­лину одним из наиболее ранних искусств уже у первобыт­ных народов, где она является частью ритуала посвяще­ния, главным образом в форме стоического перенесения боли и страха и аскетического воздержания. Но здесь сдержанность предстает внутри тайного союза как разде­ленное с другими деяние. Но если сдержанность является личной — вне связи с каким-либо религиозным воззрени­ем, — то она может, как и личная тайна, вредить. Чрез­мерная добродетель — источник плохого настроения и раздражительности. Сдержанный аффект также является чем-то, что сокрыто, что может быть утаено даже от са­мого себя, искусством, которым отличаются преимущест­венно мужчины, в то время как женщины, за небольшим исключением, имеют природную склонность не стеснять­ся в проявлении чувств. Сдержанный аффект действует так же изолирующе и так же дезорганизующе, как и не­осознаваемая тайна. Природе как бы обижается на нас, когда мы благодаря тайне возвышаемся над человечест­вом. Она злится на нас и в том случае, если мы утаиваем от других людей свои эмоции. Природе в этом смысле присуща horror vacui (Боязнь пустоты (лат.). — Перев.), а потому нет ничего нетерпимее, чем равнодушная гармония на основе сдержанных аффек­тов. Случается, что вытесненные эмоции являются тем же, что и тайна. Чаще, однако, здесь не существует достойной упоминания тайны, а есть просто бессознательно сдер­жанные аффекты, которые обязаны своим происхожде­нием совершенно осознанной ситуации.

Преобладание тайны или аффекта обуславливает, ве­роятно, различные формы неврозов. Щедрая на аффекты истерия основывается главным образом на тайне, в то вре­мя как закоренелый психастеник страдает от беспокояще­го переваривания аффекта.

Тайна и сдержанность — на эти вредные вещи приро­да в конце концов реагирует болезнью. Разумеется, они вредны только в тех случаях, когда являются исключи­тельно личными. Но если они разделяются в обществе с другими людьми, то природа удовлетворяется, и тогда они могут быть даже полезными добродетелями. Темное, несовершенное, глупое, виновное в человеке утаиваются для самозащиты. Утаивание своей неполноценности явля­ется таким же первородным грехом, что и жизнь, реали­зующаяся исключительно через эту неполноценность. То, что каждый, кто никогда и нигде не перестает гор­диться своим самообладанием и не признает свою бога­тую на ошибки человеческую сущность, ощутимо нака­зывается, — это похоже на своего рода проявление че­ловеческой совести. Без этого от живительного чувства быть человеком среди других людей его отделяет непре­одолимая стена.

Этим объясняется необычайное значение правдивых исповедей — истина, которая, наверное, была известна всем инициациям и тайным культам древности, что дока­зывает античное сакральное изречение: «Освободись от того, что имеешь, и ты будешь принят».

Это изречение ныне мы можем сделать девизом пер­вой ступени психотерапевтической проблематики. Ведь в сущности, истоки психоанализа не представляют собой ничего иного, как по-научному заново открытую старую истину; само название, которое было дано первому мето­ду, а именно катарсис = очищение, есть известное поня­тие античных посвящений. Первоначальный метод катар­сиса, в сущности, заключается в том, что больной посред­ством гипнотической параферналии или без нее переме­щается на задний план своего сознания, то есть в состоя­ние, которое в восточной системе йоги считается состоя­нием медитации, или созерцания. Но в отличие от йоги предметом созерцания является спорадическое появление сумеречных следов представлений, будь то образы или чувства, которые отделяются от невидимых содержаний бессознательного, чтобы хотя бы тенью предстать повер­нутому вовнутрь взору. Таким образом вытесненное и по­терянное вновь возвращается назад. Это уже достиже­ние — пусть даже порой и неприятное, — ведь теперь неполноценное и даже предосудительное принадлежит мне, дает мне сущность и тело; это моя тень. Разве я могу вообще существовать, не отбрасывая тени? Темное также принадлежит моей целостности, и в тот момент, когда я осознаю свою тень как часть себя самого, я снова приоб­ретаю воспоминание о том, что я человек, как и все дру­гие. Во всяком случае, с помощью этого поначалу безмол­вствующего открытия заново собственной целостности воссоздается прежнее состояние, из которого произошел невроз, то есть отщепленный комплекс. При умалчивании изоляция продолжается, а улучшение может наступить только частичное. Однако благодаря признанию я снова обретаю человечество, освобождаясь от тяжести мораль­ного изгнания. Метод катарсиса предполагает полное при­знание, то есть не только интеллектуальную констатацию сущности дела умом, но также и разрешение сдержанных аффектов, констатацию состояния дела сердцем.

Велико влияние такого признания на наивную душу, удивительно част успех лечения. Я же хотел бы усматри­вать основной успех нашей психологии на этой ступени не только в том, что излечиваются некоторые болезни, а в большей степени в систематическом подчеркивании зна­чения признания. Это касается нас всех. Все отделены друг от друга тайнами, а через пропасти между людьми ведут обманчивые мосты мнений и иллюзий вместо проч­ного моста признания.

Я бы не хотел тем самым выдвинуть всем в мире тре­бование признаваться. Даже нельзя себе представить, ка­ким пошлым было бы всеобщее всестороннее признание в грехах. Психология только констатирует то, что здесь лежит удивительный факт первого порядка. Этот факт не может взяться непосредственно из лечения, потому что тогда он снова будет сам по себе проблемой с совершенно по-другому навостренными рогами, как нам это пояснит следующая ступень, а именно разъяснение.

Очевидно, новой психологии было бы обеспечено всеобщее признание, если бы катарсис проявил себя всеисцеляющим средством. Во-первых и прежде всего, не всегда удается приблизить пациентов к бессознатель­ному настолько, чтобы они были в состоянии восприни­мать тень. Скорее наоборот, многие — а это особенно сложные натуры с развитым сознанием — так уцепились за сознание, что никак не могут от него оторваться. Они развивают сильнейшее сопротивление всякой попытке оттеснения сознания, они хотят на сознательном уровне вести речь с врачом и разумно изложить и обсудить свои трудности. С них достаточно признания сознатель­ного, для этого они не должны обращаться к бессозна­тельному. Такие пациенты требуют особой техники при­ближения к бессознательному,

Этот факт сразу же ограничивает применение катартического метода. Еще одно ограничение возникает позднее, вводя нас в проблематику второй ступени — разъяснения, Допустим, что в одном определенном случае состоялось катартическое признание, невроз исчез, то есть симптомы стали невидимыми. Пациент вроде бы здоров и, следова­тельно, может прекратить лечение. Но он — или особенно она — не может уйти. Факт признания, по-видимому, свя­зал пациента с врачом. Если эта кажущаяся бессмыслен­ной связь насильственно разрушается, то возникает реци­див болезни. Знаменательно и даже удивительно то, что в определенных случаях связь с врачом может и не возник­нуть; пациент уходит внешне здоровым, но отныне он на­столько околдован задним планом своей души, что про­должает самостоятельно заниматься с помощью катарсиса издержками своего приспособления к жизни. Он связан бессознательным с самим собой, но не в врачом, С такими пациентами случается, очевидно, то же, что когда-то про­изошло с Тесеем и его спутником Пейрифоем, которые, спустившись в царство Аида, чтобы поднять наверх боги­ню подземного мира, и устав от спуска, присели отдох­нуть и больше уже не могли встать из-за того, что крепко приросли к скале.

Эти удивительные и непредвиденные случаи требуют такого же тщательного разъяснения, как и случаи, упомя­нутые вначале, то есть случаи, оказывающиеся недоступ­ными добрым намерениям катарсиса. Хотя обе категории пациентов, по-видимому, абсолютно различны, однако и те и другие нуждаются в разъяснении, как это правильно признавал Фрейд. Совершенно очевидным этот факт ста­новится в случаях второго рода, особенно если после ус­пешного катарсиса пациент оказался связан с врачом. По­добная связь уже наблюдалась в качестве нежелательного последствия гипнотического лечения, но внутренние меха­низмы такого соединения оставались невыясненными. Сейчас известно, что интересующее нас соединение по своей сути тождественно связи между отцом и ребенком. Пациент при этом оказывается в своеобразной детской зависимости, от которой он не в состоянии защититься с помощью разума. Подобная фиксация может быть чрез­вычайно сильной, причем сильной настолько, что можно, пожалуй, предполагать здесь совсем уж необычные моти­вы. Соединение такого рода представляет собой процесс, протекающий вне сознания. Поэтому сознанию пациента ничего о нем не известно. Возникает вопрос: как же под­ступиться к этой новой проблеме? Очевидно, речь идет о невротической картине, о новом симптоме, который был просто спровоцирован лечением. Несомненным внешним признаком здесь является то, что эмоциональное насы­щенное воспоминание об отце было перенесено на врача, из-за чего врач nolens volens (Волей-неволей, хочешь не хочешь [лат.]. — Перев.) кажется отцом и как тако­вой в известной степени превращает пациента в ребенка. Разумеется, детскость пациента не возникла только те­перь, а существовала всегда, но до этого она была вытес­нена. Теперь она всплывает на поверхность и стремится воссоздать детско-семейную ситуацию, ведь вновь нашел­ся давно утерянный отец. Фрейд удачно назвал этот сим­птом переносом. То, что возникает некоторая зависимость пациента от готового помочь врача, есть, в конце концов, вполне нормальное и по-человечески понятное явление. Ненормальное и неожиданное здесь — только ее необы­чайная стойкость и недоступность сознательной коррек­ции.

Одним из главных достижений Фрейда является то, что он объяснил природу этой связи, по крайней мере в ее биологическом аспекте, и тем самым способствовал раз­витию психологического знания. Сегодня окончательно доказано, что такая связь вызывается существованием бессознательных фантазий. Эти фантазии носят главным образом, так сказать, инцестуозный характер. Этим, по-видимому, вполне объясняется тот факт, что фантазии ос­таются бессознательными, ибо даже от самого скрупулез­ного признания нельзя ожидать, что в нем будут выраже­ны фантазии, которые вряд ли были когда-либо осознан­ными. И хотя Фрейд всегда говорит об инцестуозных фан­тазиях как о вытесненных, опыт показывает, что во мно­гих случаях они либо вообще никогда не были содержа­нием сознания, либо по крайней мере были осознаны только в самых тончайших намеках, вследствие чего они не могли быть вытеснены с сознательной целью. Согласно данным современных исследований, представляется бо­лее вероятным, что инцестуозные фантазии в основном были бессознательными и оставались таковыми до тех пор, пока, собственно, не были вынесены на дневной свет аналитическим методом. Но это отнюдь не означает, что перемещение бессознательного наверх есть предосуди­тельное вмешательство в природу. Это, безусловно, нечто вроде хирургической операции души, которая, однако, со­вершенно необходима, поскольку инцестуозные фантазии вызывают симптомокомплекс переноса. А он хоть и явля­ется, по-видимому, искусственным продуктом, обладает тем не менее негативным аспектом.

В то время как катартический метод вновь возвращает «Я» содержания, осознание которых в принципе возмож­но и которые должны были бы быть в норме частью со­знания, разъяснение переноса вскрывает в свою очередь такие содержания, которые в такой форме вряд ли когда-либо могли быть осознанными. В этом — принципиальное различие между ступенями признания и разъяснения.

До сих пор мы говорили о двух категориях случаев: о тех, в которых пациенты оказывались недоступными ка­тарсису, и о тех, когда после успешного катарсиса паци­енты оказывались фиксированными или, вернее, у них происходил перенос. Случаи второго рода мы уже обсу­дили. Но наряду с этим есть и такие пациенты, как уже было упомянуто, у которых связь возникает не с врачом, а скорее с собственным бессознательным. В этих случаях образ родителей не переносится на человеческий объект, а остается представлением фантазии, но это представление обладает такой же притягательной силой и вызывает такое лее соединение, как и перенос. Первая категория пациентов, которая, безусловно, недоступна катарсису, объясняется в свете фрейдовского исследования тем фак­том, что они еще до того, как приступить к лечению, отож­дествляют себя с родителями, что наделяет их тем автори­тетом, независимостью и критикой, благодаря которым они с успехом сопротивляются катарсису. Это, как прави­ло, образованные, дифференцированные личности, не павшие безропотно жертвами бессознательной деятель­ности образа родителей. Скорее наоборот, они овладева­ют этой деятельностью, бессознательно отождествляя се­бя с родителями.

В отношении феномена переноса простое признание оказывается непригодным, что послужило поводом к зна­чительному изменению Фрейдом первоначального катартического метода Брейера. То, что Фрейд отныне стал де­лать, было названо им «методом толкования».

Это дальнейшее развитие вполне логично, потому что отношения переноса в особенности требуют разъяснения. Насколько это важно, вряд ли может дать себе отчет ди­летант, а тем более врач, который неожиданно оказывает­ся втянутым в ткань непонятных, фантастических воспри­ятии. То, что пациент переносит на врача, должно быть истолковано, то есть разъяснено. Поскольку даже сам больной не знает содержания своего переноса, то врачу необходимо подвергнуть толкованию имеющиеся отрывки его фантазий. Самыми непосредственными и важными продуктами такого рода являются сновидения. Фрейд ис­следовал область сновидений, связанную исключительно с содержанием вытесненного, и, естественно, вскрыл при этом те инцестуозные содержания, о которых я говорил ранее. Конечно, из такого расследования были получены не только инцестуозные материалы в узком смысле этого слова, а вообще все возможные низости, на которые спо­собна человеческая природа. Их список очень длинный. Для того чтобы исчерпать его хотя бы в некоторой степе­ни, потребуется работа протяженностью в целую жизнь.

Результатом фрейдовского метода разъяснения явля­ется педантичная разработка теневых сторон человека, о которых до этого мы и не подозревали. Это, пожалуй, са­мое действенное противоядие от всех идеалистических иллюзий относительно сущности человека. Поэтому не­удивительно, что Фрейду и его школе повсюду оказыва­ется мощнейший отпор. Я не хочу говорить о тех, кто име­ет иллюзии насчет природы человека, но хотел бы подчер­кнуть, что среди противников метода разъяснения немало и таких, кто не имеет подобных иллюзий, но все же счи­тает, что нельзя объяснять человека односторонне — ис­ключительно его теневыми сторонами. В конце концов, важна ведь не тень, а тело, которое эту тень отбрасывает.

Фрейдовский метод толкования — это, так сказать, редуктивное разъяснение. Но если такое разъяснение одно­боко и не знает меры, оно становится разрушительным. И все же полученный из проделанной Фрейдом работы по изучению человеческой природы вывод о том, что приро­да эта имеет также и теневую сторону, причем не только сам человек, но и его творения, его институты и убежде­ния, — этот вывод был очень полезен для развивающейся психологической мысли. Самые чистые и самые святые наши воззрения покоятся на глубоких, темных основах, и, в конце концов, дом можно объяснять не только от конька крыши вниз, но также и от подвала вверх, причем послед­нее объяснение имеет еще и то преимущество, что гене­тически оно более верное, ибо дома строят не с крыши, а с фундамента и, кроме того, строить всегда начинают с самого простого и грубого. Здравомыслящий человек не будет отрицать, что приложение Саломоном Рейнахом примитивных тотемических воззрений к причастию не ли­шено смысла. Он также не будет отклонять возможность применения гипотезы инцеста к греческим мифам о богах. Конечно, болезненно для чувства — объяснять лучезар­ные вещи через их теневую сторону и тем самым низво­дить их, в известной степени, до печальной грязи начал. Но я считаю слабостью «красивых вещей» и слабостью человека, если при использовании тени в качестве объяс­нительного принципа что-нибудь из этого рода может быть разрушено. Ужас от фрейдовского толкования возникает у нас исключительно из-за нашей варварской или детской наивности, которая еще не знает того, что верх всегда предполагает низ и что «les extreme se touchent» (Крайности сходятся (франц.). — Перед.)— абсо­лютная истина. Неверно, однако, было бы считать, что светлого, поскольку оно объясняется теневой стороной, отныне не существует. Это достойное сожаления заблуж­дение свойственно и самому Фрейду. Без света нет тени, без доброго нет злого, и наоборот. Поэтому я не могу сожалеть о потрясении, которое нанесло нашим иллюзиям и нашей ограниченности такое разъяснение. Наоборот, я приветствую его как необходимое и, пожалуй, беспреце­дентное по своему значению историческое исправление; ведь вместе с ним привносится философский релятивизм, воплощенный в современной физике и математике Эйн­штейном, а по сути являющийся малодоступной для нас восточной мудростью, в отношении которой невозможно предсказать, чем она еще для нас обернется.

Нет ничего бесплоднее интеллектуальных идей. Но ес­ли идея является фактом души. который без видимой ис­торической каузальной связи прокрадывается в различ­ные области, тогда дело стоит того, чтобы обратить на него внимание. Ведь идея, которая является душевным фактом, представляет собой в логическом и моральном отношении неопровержимую силу, которая могущественнее челове­ка и его разума. Человек думает, что создает эти идеи, но в действительности они создают его, так что он бессозна­тельно становится простым их рупором.

Чтобы снова вернуться к нашей проблеме фиксации, я хотел бы теперь обсудить вопрос, какое воздействие ока­зывает разъяснение. Замена фиксации ее темным задним планом обесценивает позицию пациента; он не может не видеть непригодного инфантилизма своих претензий, бла­годаря чему в одном случае он нисходит с мнимой высоты самовольно присвоенного авторитета до скромного уров­ня и определенной, возможно, целебной неуверенности в себе, а в другом будет признавать, что предъявление пре­тензий к другим является удобной инфантильной пози­цией, которая должна быть заменена большей собствен­ной ответственностью.

Кому понимание этого что-нибудь говорит, тот сделает соответствующие моральные выводы и, вооруженный со­знанием собственной недостаточности, ринется в борьбу за существование, чтобы истощить те силы и влечения, которые распоряжались им до этого, либо упорно задер­живая его в раю детства, либо по крайней мере заставляя его туда украдкой заглядывать. Нормальное приспособление и терпимость к собственной недостаточности без воз­можной сентиментальности и иллюзорности станут его ве­дущими моральными идеями. Необходимым следствием этого является отвлечение от бессознательного как от об­ласти ослабления и соблазна, влекущих за собой мораль­ное и социальное поражение.

Проблема, которая отныне ставится пациенту, есть вос­питание социального человека. Тем самым мы достигли третьей ступени. Простое понимание, обладающее доста­точной побудительной силой для многих чувствительных в моральном отношении натур, оказывается несостоятель­ным для людей с незначительной моральной фантазией. Таких людей может подстегнуть только реальное бедст­венное положение; понимания для них недостаточно, пусть даже эти пациенты и убедились в его глубочайшей истинности. Я уже не говорю о всех тех, кто понял оче­видное толкование, но, по существу, в нем сомневается. И это опять-таки духовно дифференцированные люди, ко­торые признают истинность редуктивного объяснения, но не могут довольствоваться простым обесцениванием сво­их надежд и идеалов. И здесь разум также оказывается бессилен. Метод разъяснения рассчитан на чувствитель­ные натуры, которые благодаря пониманию могут само­стоятельно сделать моральные выводы. Разумеется, разъ­яснение простирается дальше, чем простое, неистолкован­ное признание, потому что оно по крайней мере просве­щает дух и тем самым пробуждает дремлющие силы, ко­торые могут оказать положительное воздействие. Но факт остается фактом, и разъяснение во многих случаях оставляет после себя хотя и понятливое, но тем не менее неприспособленное дитя. К тому же основной фрейдов­ский объяснительный принцип удовольствия, как показа­ло дальнейшее развитие, является односторонним и поэ­тому недостаточным. Нельзя всех людей объяснять с этой стороны. Без сомнения, каждый имеет эту сторону, но она не всегда главная. Допустим, голодный человек получает в подарок красивую картину, но он предпочел бы горбуш­ку хлеба. Или, например, влюбленного выбирают прези­дентом Соединенных Штатов, но он бы предпочел заклю­чить в объятия свою возлюбленную. В целом всех людей, не испытывающих затруднений с социальным приспособ­лением и социальным положением, можно скорее объяснить через принцип удовольствия, чем других, у которых такие затруднения существуют или, другими словами, у кого из-за социальной неудовлетворенности имеется по­требность в признании и власти. Старший брат, идущий по стопам отца и приобщающийся к социальной власти, будет томиться от неудовлетворенной потребности получать удовольствие, а младший брат, угнетаемый и обижаемый отцом и старшим братом, будет дразним честолюбием и потребностью в самоутверждении. Он подчинит этому все другие страсти, а потому они не будут представлять для него большой проблемы, по крайней мере проблемы жиз­ненно важной,

Здесь в системе разъяснения имеется явный пробел, который устранил бывший ученик Фрейда Адлер. Он убе­дительно доказал, что многочисленные случаи неврозов намного лучше и удовлетворительнее могут объясняться потребностью во власти, чем принципом удовольствия. Цель его толкования состоит в том, чтобы показать паци­енту, как он «аранжирует» симптомы и использует свой невроз для достижения фиктивного признания. Даже пе­ренос, равно как и прочие фиксации, служит здесь цели достижения власти и в этом отношении представляет со­бой «человеческий протест» против мнимого угнетения, То, что имеет в виду Адлер, есть, очевидно, психология угнетаемых или лишенных социального успеха, единст­венным стремлением которых является потребность в са­моутверждении. Невротическими такие случаи являются потому, что эти люди воображают себя угнетаемыми и во власти этой фикции ведут борьбу с ветряными мельница­ми, лишая себя при этом возможности достичь цели, ко­торая для них наиболее желанна,

По существу, теория Адлера появляется на арене на ступени разъяснения, а именно разъяснения в только чтб указанном смысле, и в этом отношении она вновь апелли­рует к разуму. Однако характерной для Адлера чертой является то, что он не ожидает слишком многого от про­стого понимания и, исходя из этого, ясно признает необ­ходимость социального воспитания. В то время как Фрейд является исследователем и толкователем, Адлер — глав­ным образом воспитатель. Он не оставляет беспомощным ребенка в болезни с его ценным, правда, пониманием, а пытается сделать его, используя все воспитательные сред­ства, нормально приспособленным человеком. Это делает­ся, очевидно, на основе убеждения, что социальное при­способление и нормализация есть желанная цель, безус­ловно, нужное и желательное исполнение человеческой сущности. Из этой основной установки школы Адлера следует ориентация основного акцента на социальную си­лу воздействия и отказ от бессознательного, который слу­чайно, как мне кажется, переходит в отрицание бессозна­тельного. Поворот от фрейдовского подчеркивания роли бессознательного является, видимо, неизбежной реак­цией, которая, как я уже упомянул ранее, соответствует естественному отвращению любого больного, стремяще­гося к выздоровлению и приспособлению. Ведь если бы бессознательное действительно было не чем иным, как простым хранилищем всех обычных теневых сторон чело­веческой натуры, исключительно доисторическим отло­жением ила, то тогда в самом деле непонятно, зачем нуж­но находиться в болоте, в которое однажды попали, доль­ше, чем это требуется. Исследователю лужа может пред­ставляться удивительным миром, для обычного же челове­ка она является тем, что лучше обойти. Подобно древнему буддизму, не имеющему богов в силу того, что он должен был выделиться из фона, образованного пантеоном с дву­мя миллионами богов, и психология в своем дальнейшем развитии должна непременно дистанцироваться от такой негативной вещи, как фрейдовское бессознательное. Вос­питательные цели адлеровского направления появляются на арене в тот момент, когда Фрейд с нее сходит, и этим они отвечают понятным потребностям больного в резуль­тате приобретенного отныне понимания найти путь к нор­мальной жизни. Само собой разумеется, что ему самому не удается узнать, как и откуда взялась болезнь, да и ред­ко одно только понимание причины приносит с собой ус­транение недуга. Нельзя оставлять без внимания то, что ложные невротические пути становятся закоренелыми привычками и что, несмотря на все понимание, они не ис­чезают до тех пор, пока не заменятся другими привычка­ми, приобрести которые можно только благодаря обуче­нию. Эта работа может осуществляться исключительно через собственное воспитание. Пациент должен быть в полном смысле этого слова «переведен» на другие пути, что может быть осуществлено лишь при наличии у него соответствующего собственного желания. Теперь понят­но, почему адлеровское направление находит наибольший отклик среди учителей и гуманитариев, тогда как фрей­довское привлекает главным образом врачей и интелли­генцию, которые — все без исключения — являются пло­хими воспитателями.

Каждая ступень развития нашей психологии обладает своего рода завершенностью. Катарсис, в основе кото­рого лежит излияние души, позволяет некоторым людям думать: теперь это здесь, все проистекает из этого, все известно, весь страх позади, все слезы пролиты, теперь все должно быть лучше. Разъяснение говорит столь же убедительно: теперь мы знаем, откуда взялся невроз, самые ранние воспоминания раскопаны, последние кор­ни найдены, а перенос был не чем иным, как чувствен­ной фантазией рая детства или возвратом в семейный роман; путь к безыллюзорной жизни, то есть к нормаль­ному существованию, открыт. И наконец, воспитание указывает на то, что криво выросшее дерево не вытянет­ся в прямое благодаря признанию и разъяснению, а только благодаря искусству садовода может быть подве­дено под нормальную шпалеру. Теперь только достигну­то нормальное приспособление.

Эта удивительная завершенность, эмоционально при­сущая каждой ступени, явилась причиной того, что сегод­ня существуют врачи, практикующие катарсис, которые ничего, по-видимому, не слышали о толковании сновиде­ний, сторонники Фрейда, которые ни слова не понимают у Адлера, и сторонники Адлера, которые ничего не хотят знать о бессознательном. Каждый исходит из завершен­ности своей ступени, а отсюда идет та путаница мнений и взглядов, которая крайне затрудняет ориентировку в этой области.

Почему же, однако, возникает чувство завершенности, вызывающее так много авторитарного упорства на всех ступенях?

Я не могу объяснить себе это не чем иным, как лежа­щей в основе каждой ступени некоторой окончательной истиной, и тем, что снова и снова становятся известными случаи, которые самым убедительным образом эту истину доказывают. Истина же в нашем чрезвычайно богатом на заблуждения мире является такой драгоценностью, что никто не хочет от нее отказываться, кроме некоторых, так сказать, исключений, не желающих с нею согласиться. А кто сомневается в истине, тот неизбежно предстает веро­ломным вредителем, в дискуссию же повсюду примеши­вается нота фанатизма и нетерпимости.

И все же каждый несет светило познания только на определенном отрезке пути, пока его не примет кто-ни­будь другой. Если бы этот процесс понимали иначе, чем личный, если бы стало возможным допустить, что мы не есть личные творцы нашей истины, а ее представители, простые выразители современных душевных потребно­стей, то, наверное, можно было бы избежать и яда и го­речи, а наш взор сумел бы увидеть глубинные и надличностные связи человеческой души.

Надо отдавать себе отчет в том, что врач, практикую­щий катарсис, — это не просто абстрактная идея, автома­тически не способная породить ничего другого, кроме ка­тарсиса. Практикующий катарсис врач — это еще и чело­век, и, хотя его мышление ограничено определенной сфе­рой, в своих поступках, однако, он, как и всякий человек, проявляет свою личность в полном объеме. Он невольно выполняет целую часть работы по разъяснению и воспи­танию, не называя и соответственно отчетливо не осозна­вая этого, подобно всем тем, кто принципиально не выде­ляет этой задачи в катарсисе.

Все живое представляет собой историю жизни. Даже холоднокровные еще продолжают sous–entendu (Подспудно (франц.). — Перев.) жить в нас. Также и три ступени аналитической психологии, о которых мы говорили, отнюдь не являются истинами, по­следняя из которых поглощает и подменяет собой две предыдущие; они являются принципиальными аспектами одной и той же проблемы, и они никоим образом не про­тиворечат друг другу, так же как отпущение грехов не противоречит исповеди,

То же самое касается и четвертой ступени — преобра­зования. И она не должна претендовать на то, чтобы быть истиной в последней инстанции. Эта ступень восполняет пробел, оставленный предыдущими; она просто удовлет­воряет еще одну потребность, которая распростерлась над прежними.

Чтобы сделать понятным, какова цель ступени преобра­зования и что вообще означает кажущееся, возможно, странным понятие «преобразование», мы должны сначала разобраться в том, какая потребность человеческой души не была воспринята предыдущими ступенями; иными сло­вами, какие еще возможны требования, если не ограничи­ваться желанием быть нормально приспособленным суще­ством? Быть нормальным человеком есть самое полезное и целесообразное, что можно придумать. Однако понятие «нормальный человек», как и понятие «адаптация», являет­ся ограниченным, предполагая нечто усредненное. При­способление является желанной целью, например, для тех, кому тяжело дается умение ладить с миром или же кто из-за своего невроза не в состоянии вести нормальное су­ществование. «Нормальный человек» — идеальная цель для неудачников, — для всех тех, кто находится ниже об­щего уровня приспособленности. Однако для людей, кото­рые способны на большее, чем средний человек, для лю­дей, которым совсем нетрудно добиться успеха, добиться более чем скромных достижений, для них идея или мо­ральное принуждение ничем не отличаться от «нормаль­ных» людей является, по сути, прокрустовым ложем, непе­реносимой смертельной скукой, бесплодным, безнадеж­ным адом. Поэтому наряду с тем, что существует немало невротиков, которые заболевают потому, что они просто нормальные, есть и такие, которые, напротив, больны из-за невозможности стать нормальными. Мысль, которая могла бы прийти кому-нибудь в голову, — сделать первых нор­мальными — была бы воспринята этими людьми как дур­ной сон, ибо самая глубокая их потребность на самом деле состоит в том, чтобы вести ненормальную жизнь.

Человеку свойственно искать удовлетворения и испол­нения желаний как в том, чего он еще не имеет, так, впро­чем, и в том, что есть в избытке и чем он никак не может насытиться. Достижение социальной адаптации не являет­ся стимулом для людей, которым она дается с детской легкостью. Правильные поступки для того, кто неизменно ведет себя правильно, будут всегда скучны, в то время как для поступающего вечно неправильно дальней целью, тай­ным стремлением является научиться действовать пра­вильно.

Потребности и нужды у разных людей разные. То, что для одних является освобождением, для других — тюрь­ма. То же самое относится к нормальности и приспособ­ленности. Если положение из биологии гласит, что чело­век является стадным животным и достигает полного вы­здоровления только через реализацию своей социальной сущности, то последний случай переворачивает это поло­жение вверх дном и доказывает нам, что человек полно­стью выздоравливает только тогда, когда живет ненор­мально и асоциально. Подобные выводы могут послужить поводом для разочарования в современной психологии в силу отсутствия у нее общих действенных рецептов или норм. Есть только индивидуальные случаи со всеми воз­можными потребностями и запросами, причем они на­столько различны, что, в сущности, никогда нельзя знать заранее, в каком направлении будет развиваться каждый конкретный случай. Поэтому врач поступит наилучшим образом, если откажется от всякого предвзятого мнения. Но это не значит, что оно должно быть выброшено за борт; при случае его можно применить в качестве гипоте­зы для возможного объяснения. И не затем, чтобы поучать или убеждать, а скорее для того, чтобы показать больно­му, как врач реагирует на его особый случай. Ибо хотя это часто и пытаются обойти стороной, но отношения между врачом и пациентом представляют собой личные отноше­ния внутри безличностных рамок врачебной работы. Мож­но только из лукавства не признавать того, что лечение является продуктом взаимного влияния, в котором прини­мает участие все существо пациента, равно как и врача. При лечении происходит встреча двух иррациональных данностей, а именно двух людей, которые не есть ограни­ченные, измеримые величины, но которые привносят с со­бой наряду с их потенциально определимым сознанием неопределимо распространенную сферу бессознательно­го. Поэтому для результата душевного лечения личность врача (так же, как и пациента) часто намного важнее, чем то, что врач говорит и думает, хотя последним нельзя пре­небрегать с точки зрения вредящего или целебного фак­тора. Встреча двух личностей напоминает смешение двух различных химических веществ: если они вообще вступа­ют в соединение, то оба изменяются. В каждом случае лечебного воздействия на душу должно ожидать, что врач будет оказывать влияние на пациента. Однако здесь может иметь место и обратное влияние — в случае воздей­ствия пациента на врача. Если врач защитится от влияния пациента и окутает себя клубами дыма отцовски-профес­сионального авторитета, это не принесет ему пользы, Этим он просто откажет себе в использовании в высшей степени важного органа познания. Ведь пациент бессозна­тельно оказывает на врача влияние и вызывает в его бес­сознательном изменения; известные, наверное, многим психотерапевтам их собственные, воистину профессио­нальные изменения или даже повреждения души самым убедительным образом доказывают, так сказать, химиче­ское воздействие пациента. Одно из самых известных яв­лений этого рода — вызванный переносом контрперенос. Но чаще воздействия имеют более тонкую природу, и их нельзя охарактеризовать иначе, как древней идеей пере­несения болезни на здорового, который должен своим здоровьем одолеть демона болезни, что, однако, негатив­но сказывается на его собственном здоровье.

На отношения между врачом и пациентом воздейству­ют некоторые иррациональные факторы, вызывающие обоюдные изменения (преобразования). При этом решаю­щее значение будет иметь стабильная сильная личность. Однако перед моими глазами прошло немало случаев, ког­да пациент вопреки всякой теории и профессиональным намерениям ассимилировал врача, порой даже нанося ему известный вред.

Ступень преобразования основывается на этих фактах, ясному осознанию которых предшествовал охватываю­щий более чем четверть столетия практический опыт. Признавая эти факты, сам Фрейд поддержал мое требо­вание к врачу — подвергнуть анализу самого себя.

Что означает это требование? Оно означает не что иное, как необходимость для врача «находиться под ана­лизом» в той же мере, что и для пациента. Первый явля­ется такой же составной частью процесса душевного ле­чения, как и последний, и поэтому в той же степени под­вержен преобразующим воздействиям. Если же врач ока­зывается недоступным такому воздействию, то он лиша­ется также и возможности влиять на пациента, а посколь­ку в результате он оказывает влияние только бессозна­тельно, то в поле его сознания образуется белое пятно, не позволяющее ему правильно видеть пациента. В подобных случаях успешность лечения оказывается под сомнением.

Стало быть, врач обременен той же задачей, которой он хотел бы обременить пациента, а именно быть, напри­мер, социально приспособленным существом или, в дру­гом случае, правильно неприспособленным. Терапевтиче­ское требование может, конечно, принимать форму тыся­чи различных, в зависимости от установок врача, предпи­саний. Один верит в преодоление инфантилизма, следова­тельно, он должен преодолеть собственный инфантилизм. Другой верит в отреагирование всех аффектов, следова­тельно, у него самого должны быть отреагированы все его аффекты. Третий верит в полную сознательность, следо­вательно, он должен достичь собственной сознательности или по крайней мере постоянно стремиться к тому, чтобы выполнять свое терапевтическое требование, если он хо­чет быть уверенным в правильном влиянии на своих паци­ентов. Все эти основные терапевтические идеи в значи­тельной степени являются этическими требованиями, ко­торые все вместе достигают высшей точки в истине: «Ты сам должен быть таким, каким хочешь сделать другого». Данное общеизвестное выражение издавна считалось пу­стым, так как не было еще такого ловкого приема, кото­рый мог бы надолго опереться на эту простую истину. Не отчего убеждаются, а что убеждаются — вот что было основным вопросом во все времена.

Четвертая ступень аналитической психологии требует обратного применения соответствующей выбранной си­стемы к самому врачу, причем это должно делаться с та­кой же беспощадностью, последовательностью и терпе­нием, с какими врач действует по отношению к пациенту.

Если подумать, с каким вниманием и критикой должен врачеватель души следовать за своим пациентом, чтобы вскрыть его ложные пути и ошибочные выводы, его ин­фантильные тайны, то сделать то же самое для себя будет для него поистине немалым достижением. Однако в боль­шинстве случаев это для нас самих мало интересно, да и оценить-то некому эти наши интроспективные старания. К тому же пренебрежение человеческой душой повсюду еще настолько велико, что самонаблюдение и занятость самим собой считаются чуть ли не болезненными явлени­ями, Видимо, кое-кто не чует здоровья в собственной душе, отчего уже одно только проявление интереса к ней пахнет больничной палатой. Эти противоречия врач дол­жен преодолеть в себе самом, ибо как же он может вос­питывать другого, если не воспитан сам, как разъяснять, если он сам для себя покрыт мраком, и как очищать, если все еще не чист он сам?

Шаг от воспитания к самовоспитанию есть логичный шаг вперед, который дополняет все предыдущие ступени. Требование ступени преобразования, то есть чтобы изме­нился сам врач, тем самым становясь способным изменить также и больного, является, как легко понять, весьма не­популярным из-за того, что, во-первых, оно кажется не­практичным, во-вторых, занятие самим собой сопряжено с неприятным предрассудком и, в-третьих, подчас весьма болезненно открывать в самом себе все то, что ожидалось в данном случае обнаружить в своем пациенте. Последний пункт в особенности способствует непопулярности этого требования, потому что тот, кто захочет воспитывать и лечить самого себя, вскоре обнаружит, что его существо обладает некоторыми особенностями, препятствующими нормализации. Что он будет делать с этими особенностя­ми? Хотя он всегда знает — к этому его обязывает про­фессия, — что должен с ними делать пациент. Но все же, что он сам будет делать с этим, особенно если он сам в этом глубоко убежден и сам к этому пришел? Или, воз­можно, в этом убедились самые близкие ему люди? В та­ком самоисследовании он может открыть в себе неполно­ценность, которая грозит приравнять его к пациенту и, возможно, подорвать его авторитет. Как он будет обхо­диться с этой неприятной находкой? Этот в известной сте­пени «невротический вопрос» будет затрагивать его са­мым глубоким образом, каким бы нормальным он сам себе ни казался. Он также откроет, что вопросы, которые -тя­готят его так же, как и его пациентов, не могут быть ре­шены без лечения, что решение посредством других явля­ется детским и что если решение не может быть найдено, то вопрос снова окажется вытесненным.

Я не хочу далее углубляться в проблемы, возникающие благодаря процессу самоанализа, поскольку их масштаб несоизмерим с огромной неизведанностью души.

И наоборот, я бы с большей охотой подчеркнул, что последние достижения аналитической психологии подво­дят нас к важному вопросу об иррациональных факторах человеческой личности и выдвигают на передний план личность врача в качестве лечебного фактора или его про­тивоположности. Тем самым в свою очередь выдвигается требование изменения самого врача, то есть самовоспита­ние воспитателя. Отныне все то, что объективно присут­ствовало в истории нашей психологии — признание, разъ­яснение и воспитание, — поднимается на ступень субъек­та, другими словами, все, что делалось с пациентами, дол­жно делаться и с врачом, чтобы его личность не оказала отрицательного влияния на пациентов. Врачу непозволи­тельно пытаться закрывать глаза на свои собственные трудности, ссылаясь на то, что он лечит трудности других, в то время как у него самого якобы этих проблем не су­ществует.

Подобно тому как ранее фрейдовской школе в связи со своим далеко идущим открытием неожиданно при­шлось ввязаться в полемику даже по религиозно-психоло­гическим вопросам, так и новейший поворот ведет к тому, что этическая установка врача становится проблемой, обойти которую невозможно. Неразрывно связанные с этим вопросом самокритика и самоанализ сделают необ­ходимым возникновение совершенно иного мнения о ду­ше по сравнению с прежним, чисто биологическим. Ведь душа человека, безусловно, не только объект естествен­но-научно ориентированной медицины, она не только больной, но и врач, не только объект, но также и субъект, не только некоторая функция мозга, но и абсолютное ус­ловие нашей сознательности.

То, что ранее было медицинским методом лечения, здесь становится методом самовоспитания, и тем самым горизонт нашей психологии неожиданно расширяется до непредвиденных пределов. Решающее значение имеет те­перь не диплом врача, а человеческие качества. Такой по­ворот крайне важен, потому что он предоставляет средст­ва для искусства врачевания души, которое развилось, утончилось и систематизировалось в постоянном упраж­нении с больными и которое стало на службу самовоспи­тания и самосовершенствования. Этим аналитическая пси­хология разрывает оковы, державшие ее прежде в кон­сультационной комнате врача. Она перешагивает через са­му себя и восполняет те огромные пробелы, которые прежде свидетельствовали об ущербности западноевро­пейских культур по сравнению с восточными. Мы знали только подчинение и усмирение души, но не методическое развитие ее самой и ее функций. Ведь наша культура еще молода, а молодые культуры требуют всего искусства ук­рощения, чтобы хоть в какой-то степени упорядочить все то дикое и варварское, которое не намерено уступать свои позиции без боя. Однако на более высоком уровне культуры развитие должно заменить и заменит принужде­ние. Для этого нужен путь, метод, который у нас, как уже было сказано, до сих пор отсутствовал. Мне кажется, что познания и опыт аналитической психологии могли бы по меньшей мере служить основой для этого, поскольку там, где врачебная психология изначально берет в качестве предмета исследования самого врача, она мгновенно пере­стает быть простым методом лечения больного. Она те­перь имеет дело со здоровыми или по крайней мере с теми, кто предъявляет претензии на душевное здоровье, а также с теми, у кого есть недуг, который их мучает. Поэтому такая психология претендует на то, чтобы стать общим достоянием в еще большей степени, чем предыду­щие ступени, каждая из которых сама по себе уже явля­ется носителем некоторой общей истины. Однако между этим притязанием и сегодняшней действительностью все еще лежит пропасть, через которую не ведет мост. Он должен строиться камень за камнем.