Соционика и другие типологии

Говорить о проблемах возрастных ступеней челове­ка — задача необычайно сложная, ведь она предполагает не меньше чем изображение картины всей душевной жиз­ни от колыбели до могилы. В рамках доклада мы можем удовлетворить всем требованиям такой задачи лишь в са­мых общих чертах. Разумеется, речь здесь не идет о том, чтобы дать описание нормальной психологии различных возрастных ступеней, но мы должны заниматься «пробле­мами», трудностями, сомнениями, неоднозначностями — одним словом, вопросами, на которые можно дать сразу несколько ответов, причем ни один из них не будет доста­точно надежным и бесспорным. Поэтому при обсуждении вопросов нам придется многое придумывать; хуже того, иногда мы будем вынуждены рассуждать умозрительно, а что-то даже принимать на веру.

Если бы душевная жизнь состояла только из данно­стей — что, впрочем, еще имеет место на первобытной ступени, — то мы могли бы тогда удовлетвориться проч­ным эмпиризмом. Однако душевная жизнь культурного человека полна проблематики, без нее она даже вообще немыслима. Наши душевные процессы представляют со­бой в основном рассуждения, сомнения, эксперименты — сплошь вещи, с которыми бессознательная, инстинктив­ная душа первобытного человека, похоже, совсем не зна­кома. Существованием проблематики мы обязаны росту сознания, данайскому дару культуры. Отступление от инстинкта и противопоставление ему себя образуют сознание. Инстинкт представляет собой природу и жаждет природы. Сознание, напротив, может желать только куль­туры или же ее отрицания. И везде, где бы оно, охвачен­ное тоской Руссо, ни стремилось назад к природе, оно «окультуривает» ее. Поскольку мы по-прежнему являем собой природу, постольку мы бессознательны и живем в безопасности не имеющих проблем инстинктов. Все, что еще является в нас природой, страшится проблемы, ибо ее имя — сомнение, а где бы ни господствовало сомнение — повсюду неопределенность и возможность различных путей. Но там, где кажутся возможными различные пути, мы лишены надежного руководства со стороны инстинкта и у нас появляются опасения. Ведь здесь наше сознание должно теперь делать то, что за своих детей всегда делала природа, а именно — уверенно, однозначно и безо всяких сомнений решать. И тут нас охватывает свойственное всем людям опасение, что сознание, наше прометеево за­воевание, в конце концов, все же неравноценно природе.

Эта проблема приводит нас к одиночеству, где мы ли­шены отца и матери и покинуты даже природой, где мы вынуждены обращаться к сознанию, и ни к чему другому, кроме него. Мы не можем поступить иначе и должны на место того, что совершалось естественным путем, поста­вить сознательное решение. Таким образом, любая про­блема означает возможность распространения сознания, но вместе с тем также и необходимость распрощаться со всей бессознательной детскостью и естественностью. Эта необходимость является столь бесконечно важным ду­шевным фактором, что составляет один из наиболее зна­чительных символических предметов учения христиан­ской религии, то есть жертву исключительно природного человека, бессознательного, естественного живого суще­ства, трагедия которого началась уже в тот момент, когда он сорвал в раю яблоко. Становление сознания — это как бы расплата за то библейское грехопадение. И таковой нам действительно кажется любая проблема, требующая от нас высокой степени сознания и тем самым еще больше удаляющая от нас рай детской бессознательности. Каж­дый человек склонен не замечать собственные проблемы; о них по возможности не упоминают или же, еще лучше, отрицают их существование. Хочется, чтобы жизнь была простой, надежной и ровной, и потому проблемы — это табу. Хочется определенности, а не сомнений, хочется ре­зультатов, а не экспериментов; при этом, однако, упуска­ется из виду, что только благодаря сомнениям может быть достигнута определенность и только благодаря экспери­ментам могут быть получены результаты. Так что искусст­венное отрицание проблем не придает уверенности; чтобы добиться ясности и определенности, необходимо, скорее, более широкое и высокое сознание.

Мне понадобилось такое длинное вступление для того, чтобы пояснить суть нашего предмета. Там, где идет речь о проблемах, мы инстинктивно отказываемся проходить сквозь тьму и неизвестность. Мы хотим слышать только об однозначных результатах и при этом полностью забы­ваем, что эти результаты вообще могут появиться лишь тогда, когда мы пройдем сквозь тьму. Но чтобы суметь через нее пройти, мы должны призвать все возможности просветления, которыми обладает наше сознание; как я уже говорил, мы вынуждены даже рассуждать умозри­тельно. Ведь при обсуждении душевной проблематики мы постоянно сталкиваемся с принципиальными вопросами, которые считаются вотчиной самых разных факультетов. Мы раздражаем и злим теолога не меньше, чем философа, а медика не меньше, чем воспитателя; мы вторгаемся даже в сферу деятельности биолога и историка. Эти экстрава­гантности возникают не из-за нашей нескромности, а в силу того обстоятельства, что душа человека представляет собой необычайную смесь факторов, являющихся одно­временно предметами самых разных наук. Ибо науки обя­заны своим рождением самому человеку и его своеобраз­ным качествам. Они являются симптомами его души.

Поэтому если мы поставим неизбежный вопрос; «Поче­му в отличие от животного мира (а это отличие является до­вольно очевидным) человек вообще имеет проблемы? » — то окажемся в крайне запутанном клубке мыслей, кото­рый сплели в течение сотен веков многие тысячи очень ос­трых умов. В данной работе я не буду заниматься сизифо­вым трудом, а лишь постараюсь внести свой посильный вклад в разрешение этого принципиального вопроса.

Без сознания нет проблемы. Поэтому мы должны по­ставить вопрос иначе, а именно: каким образом случилось так, что человек вообще стал обладать сознанием? Я не знаю, как это произошло, потому что, когда первые люди стали сознательными, меня не было на свете. Но мы мо­жем и сегодня наблюдать за становлением сознания у ма­леньких детей. Все родители, если они внимательны, могут это увидеть. Собственно говоря, мы можем увидеть сле­дующее: когда ребенок кого-нибудь или что-нибудь узна­ет, мы чувствуем, что он имеет сознание. Поэтому, навер­ное, и в раю тоже было древо познания, принесшее столь фатальные плоды.

Но что такое узнавание? Мы говорим об узнавании в том случае, если нам, например, удается расчленить новое восприятие на уже имеющиеся связи, причем таким обра­зом, что в сознании будут представлены не только восп­риятие, но вместе с тем и части уже имеющихся содержа­ний (Следовательно, узнавание основывается на представленной в сознании взаимосвязи психических содержаний. — авт..). Мы не можем распознать содержание, не имеющее связей, и мы не можем его осознать, если наше сознание все еще находится на этой начальной ступени. Таким об­разом, первой формой сознания, доступной нашему на­блюдению и познанию, является простая связь двух или нескольких психических содержаний. Поэтому на данной ступени сознание все еще связано с представлением не­скольких рядов отношений, а, следовательно, является лишь спорадическим, и в дальнейшем его содержания уже не вспоминаются. Фактически для первых лет жизни нет постоянной памяти. В крайнем случае здесь имеются ост­ровка сознания, подобные отдельным лучам света или ос­вещенным глубокой ночью предметам. Но эти островки воспоминаний уже не являются теми самыми ранними, су­ществующими лишь в представлении связями содержа­ний, а включают в себя новый, очень важный ряд содер­жаний, а именно содержания, представляющие самого субъекта, так сказать, его «Я». Поначалу этот ряд содер­жаний, как и прежде, существует только в представлении, в результате чего ребенок первое время постоянно гово­рит о себе в третьем лице. И только позже, когда ряд «Я», или так называемый «Я»-комплекс, приобретает, вероятно в результате упражнения, собственную энергию, появля­ется чувство субъекта, или чувство «Я». Возможно, это происходит в тот момент, когда ребенок начинает гово­рить о себе в первом лице. По-видимому, на этой ступени возникает непрерывность памяти, то есть, по сути, непре­рывность «Я»-воспоминаний.

Детская ступень сознания пока не знает проблем, ибо от субъекта еще ничего не зависит, в то время как сам ребенок целиком зависит от родителей. Он словно совсем еще не родился и по-прежнему пребывает в духовной ат­мосфере родителей. Духовное рождение и вместе с тем осознанное отделение себя от родителей наступает обыч­но только вместе с вторжением сексуальности в пубертатном возрасте. С этой физиологической революцией свя­зана также и революция духовная. Вследствие телесных изменений «Я» выпячивается до такой степени, что зача­стую заставляет считаться с собой совершенно несораз­мерно. Отсюда и название «переходный возраст» (Немецкое выражение Flegeljahre (переходный возраст) до­словно переводится как «годы дерзости, невоспитанности, грубо­сти». — Перев.).

Вплоть до этой эпохи психология индивида, в сущно­сти, является инстинктивной и поэтому беспроблемной. Даже если субъективные влечения наталкиваются на внешние преграды, такое подавление не вызывает у инди­вида конфликта с самим собой. Он подчиняется ограниче­ниям или обходит их, оставаясь полностью самодостаточ­ным. Ему еще неведома саморасщепленность проблемного состояния. Это состояние может возникнуть только тогда, когда внешние барьеры станут внутренними, когда одно влечение будет идти вразрез с другими. Выражаясь пси­хологически, это означает: проблемное состояние, внут­ренний конфликт возникает в том случае, когда возле ря­да «Я» появляется второй ряд содержаний такой же ин­тенсивности. По своей энергетической величине этот вто­рой ряд имеет такое же функциональное значение, что и «Ян-комплекс; он является, так сказать, другим, вторым «Я», которое при случае может даже отобрать у первого «Я» ведущую роль, В результате возникает конфликт с самим собой, проблемное состояние.

Давайте теперь коротко окинем взглядом только что сказанное: первая форма сознания — простое распозна­вание — это анархическое или хаотическое состояние. Вторая ступень, то есть ступень образовавшегося «Я»-комплекса, представляет собой монархическую, или монистическую фазу. На третьей ступени вновь осуществля­ется развитие сознания, возникает сознание двойственно­сти, дуалистическое состояние.

Здесь мы подошли непосредственно к нашей теме, то есть к проблематике возрастных ступеней. Сначала речь пойдет о проблематике молодого возраста. Эта ступень простирается от непосредственно послепубертатного времени и примерно до середины жизни, которая прихо­дится на возраст где-то между тридцатью пятью и соро­ка годами.

Конечно, здесь сразу возникает вопрос: «Почему я на­чинаю со второй ступени человеческой жизни, словно ступень детства проблем не имеет?» Ребенок, как прави­ло, пока еще лишен проблем, однако со своей сложной психикой он сам, пожалуй, представляет проблему номер один для родителей, воспитателей и врачей. Только взрос­лый человек может в себе сомневаться и потому быть не в ладах с самим собою.

Всем нам известны истоки проблем этой возрастной ступени. Подавляющее большинство людей соприкасают­ся здесь с внезапно прерывающими сон детства требова­ниями жизни. Если индивид достаточно подготовлен, то переход в профессиональную жизнь может произойти гладко. Но если имеются контрастирующие с действи­тельностью иллюзии, то сразу возникают и проблемы. Ни­кто не вступает в жизнь без некоторых уже сложившихся представлений. Иногда это представления ложные, не со­ответствующие внешним условиям, с которыми человек сталкивается. Часто это связано со слишком большими ожиданиями, с недооценкой внешних трудностей либо же с необоснованным оптимизмом или негативизмом. Можно было бы составить длинный список всех тех ошибочных представлений, которые являются причиной первых, осоз­нанных проблем.

Однако проблемы порождают не только столкнове­ние субъективных представлений с внешними условия­ми, но и, возможно столь же часто, внутренние душев­ные трудности; они существуют даже тогда, когда внеш­не все идет гладко. Особенно часто они представляют собою вызванные сексуальным влечением нарушения ду­шевного равновесия и встречающееся, пожалуй, столь же часто чувство неполноценности, которое может являться причиной чрезмерной чувствительности. Эти внут­ренние конфликты могут существовать даже в том слу­чае, когда приспособление к внешним условиям вроде бы достигается без труда. Иногда даже кажется, что молодые люди, вынужденные вступить в тяжелую борь­бу с окружающей жизнью, не испытывают внутренних проблем, тогда как другие, которым по каким-либо при­чинам приспособление дается легко, обнаруживают либо сексуальные проблемы, либо конфликты, связанные с чувством неполноценности.

Лица, имеющие проблемы, очень часто бывают невро­тиками, но было бы серьезным недоразумением смеши­вать наличие проблематики с неврозом, ибо между ними имеется существенное различие: невротик болен потому, что не осознает своей проблематики, а человек, имею­щий осознанную проблему, страдает от нее, не стано­вясь больным.

Если попытаться извлечь из почти неисчерпаемого многообразия индивидуальных проблем молодого возра­ста общее и самое главное, то наталкиваешься на опре­деленную характеристику, присущую, похоже, всем про­блемам этой ступени: речь идет о выраженном в той или иной степени застревании на детской ступени сознания, о сопротивлении действующим в нас и вокруг нас силам судьбы, которые пытаются вовлечь нас в мир. Что-то в нас хотело бы оставаться ребенком, быть совершенно бессознательным или по меньшей мере осознавать толь­ко свое «Я» и отвергать все чужое, в предельном же случае подчинить все другое своей воле. Хотелось бы ничего не делать, а если уж что-то делать, так ради собственного удовольствия или же для того, чтобы ут­вердить свою власть. В этом проявляется нечто вроде инертности материи, что в свою очередь выражается в застревании на предыдущей фазе, сознание которой меньше, уже, эгоистичнее, чем сознание фазы дуалисти­ческой, где индивид поставлен перед необходимостью признавать и принимать другое, чужое, как свою жизнь и как «тоже-Я».

Сопротивление направляется против расширения сфе­ры жизни, являющегося важной особенностью этой фазы. Впрочем, такое расширение, эта «диастола» жизни, если мне будет позволено употребить выражение Гёте, началось уже задолго до этого. Оно начинается для ребенка одновременно с его рождением, когда он выходит из са­мого тесного ограничения — материнской утробы, и с это­го момента непрерывно возрастает, пока не достигает своей вершины в проблемном состоянии, когда индивид как раз и начинает от него защищаться.

Что бы с ним стало, если бы он просто превратился в чужое, в другое, которое тоже представляет собой «Я», а его прежнее «Я» просто растворилось бы в прошлом? Этот путь представляется вполне возможным. Разве не является целью религиозного воспитания — начиная с древней истории Адама и кончая религиозными обрядами духовного обновления первобытных народов — превра­щение человека в то, чего раньше не было, в нечто новое, с тем чтобы дать отмереть старому?

Психология учит нас, что в душе, в известном смысле, нет ничего старого, нет ничего, что действительно могло бы отмереть; даже Павел оставил после себя «червя со­мнения». Тот, кто защищается от нового, чужого и отсту­пает к прошлому, находится в таком же невротическом состоянии, как и тот, кто, отождествляя себя с новым, бежит от прошлого, Единственное различие между ними состоит в том, что один отчуждает от себя прошлое, а другой — будущее. Принципиально оба делают одно и то же: они сохраняют узость своего сознания вместо того, чтобы разорвать ее через противопоставление противопо­ложностей и тем самым добиться более широкого и высо­кого состояния сознания.

Было бы идеальным, если бы все это произошло в этой фазе жизни. Природе, похоже, отнюдь не безраз­лично состояние высокого сознания — вовсе даже нао­борот; общество тоже не ценит таких душевных фоку­сов, и все же оно всегда в первую очередь поощряет результат, а не личность; последнее обычно бывает как дополнение. Эти факты вынуждают прийти к определен­ному решению, а именно к ограничению доступным диф­ференциации определенных способностей, которые яв­ляются подлинной сущностью дееспособного в социаль­ном отношении индивида.

Достижения, полезность и т.д. являются идеалами, ко­торые как будто указывают путь из хаоса проблем. Они являются путеводными звездами для расширения и упро­чения нашего физического бытия, для нашего укоренения в мире, но не для дальнейшего развития человеческого сознания, то есть того, что называют культурой. Для мо­лодого возраста это решение является вполне нормаль­ным, и оно, во всяком случае, лучше, чем застревание ис­ключительно на своих проблемах.

Таким образом, проблема разрешается путем приспо­собления того, что дано прошлым, к возможностям и требованиям грядущего. Человек ограничивается доступ­ным, что в психологическом отношении означает отказ от всех остальных душевных возможностей. Тем самым у одного теряется часть ценного прошлого, у другого — часть не менее ценного будущего. Все мы, наверное, помним некоторых своих друзей и школьных товарищей, которые в свое время подавали многообещающие на­дежды, но, встретившись с ними вновь через несколько лет, находим их закостеневшими в шаблонах и ограни­ченными. Таковы факты.

Большие жизненные проблемы никогда не разреша­ются навсегда. Если они однажды покажутся нам разре­шенными, то это будет идти нам только в ущерб. По-ви­димому, смысл и цель существования таких проблем за­ключаются не в их разрешении, а в том, чтобы мы бес­престанно над ними работали. Одно это оберегает нас от отупения и закостенения, Так же и разрешение проблем молодого возраста путем ограничения себя доступным является лишь временным и, по сути, недолговечным. Во всяком случае, стать социальным существом и преобра­зовать свою первоначальную природу так, чтобы она более или менее отвечала этой форме существования, — это значительное достижение. Эту внутреннюю и внеш­нюю борьбу можно сравнить с борьбой детского возра­ста за существование «Я». Правда, эта борьба протекает для нас в основном впотьмах, но по тому, с каким упор­ством удерживаются в дальнейшем детские иллюзии, представления, эгоистические привычки и т.д., мы мо­жем судить, сколько же усилий было на них затрачено. И то же самое происходит теперь с идеалами, убежде­ниями, направляющими идеями, установками и т.д., кото­рые вводят нас в жизнь в молодом возрасте, ради кото­рых мы боремся, страдаем и побеждаем: они срастаются с нашей сущностью, мы, по всей видимости, превращаемся в них и поэтому продолжаем их ad libitum (По желанию; по своему усмотрению: как захочется или сколь­ко угодно (лат.). — Перев.) с той же естественностью, с какой молодой человек nolens volens выставляет по отношению к миру или самому себе собственное «Я».

Чем ближе середина жизни и чем больше удалось утвердиться в своей личной установке и социальном по­ложении, тем сильнее кажется, что найдены правильная линия жизни, верные идеалы и принципы поведения. По­этому в дальнейшем возникает представление, что они незыблемы, и появляется желание навсегда за них заце­питься. При этом, однако, остается без внимания тот существенный факт, что утверждение социальной цели происходит за счет цельности личности. Многое, слиш­ком многое — жизнь, которая могла бы быть прожита иначе, — остается лежать в чуланах покрытых пылью воспоминаний, порою даже оказываясь раскаленными углями под серым пеплом.

Статистика указывает на возрастание частоты депрес­сий у мужчин в возрасте около сорока лет. У женщин невротические трудности появляются, как правило, не­сколько раньше. В этой фазе жизни, то есть между тридцатью пятью и сорока годами, подготавливается су­щественное изменение человеческой психики. Сначала, правда, это неосознанное и не бросающееся в глаза изменение — речь здесь скорее идет о косвенных при­знаках изменений, берущих, по-видимому, свое начало в бессознательном. Иногда это как бы постепенное изме­нение характера, в другом случае появляются качества, которых не было с детского возраста, или же начинают блекнуть прежние склонности и интересы, а их место занимают новые, или — что бывает очень часто — начи­нают затвердевать и становиться жесткими прежние принципы и убеждения, особенно моральные, что посте­пенно, к пятидесяти годам, может перерасти в нетерпи­мость и фанатизм — как будто существованию этих принципов что-нибудь угрожает и поэтому их нужно вы­пячивать еще более.

Не всегда в зрелом возрасте вино молодости становит­ся прозрачным, иногда оно и мутнеет. Все эти явления наиболее заметны у людей несколько односторонних. Иногда они наступают раньше, иногда позже. Зачастую, как мне кажется, их наступление затягивается тем обсто­ятельством, что еще живы родители данного человека. Тогда как бы чересчур растягивается юношеская фаза. Главным образом я наблюдал это у тех мужчин, отец ко­торых долгое время был жив. Его смерть вызывала тогда нечто вроде скоротечного созревания и действовала, так сказать, катастрофически.

Я знаю одного набожного мужчину, возглавлявшего церковный приход. Примерно в сорок лет эта набожность переросла у него в несносную моральную и религиозную нетерпимость. При этом характер его становился все бо­лее невыносимым. В конце концов он стал мало чем отли­чаться от угрюмо глядящей церковной колонны. Так он прожил до пятидесяти пяти лет, пока однажды он вдруг не привстал посреди ночи с постели и не сказал жене: «Те­перь я все понял. Я подлинный негодяй». Это озарение не осталось без практических последствий. Последние годы жизни он провел в свое удовольствие, истратив при этом большую часть своего состояния. Очевидно, не так уж не­симпатичен этот человек, способный на обе крайности!

Очень часто встречающиеся невротические расстрой­ства зрелого возраста имеют нечто общее: они пытаются перенести психологию фазы молодости через порог зре­лого возраста. Кто не знает тех трогательных пожилых господ, погрязших в беспросветном мещанстве, которые все снова и снова вытаскивают на свет божий давно уже забытые студенческие годы и, только возвращаясь в про­шлое, к своему героическому гомеровскому времени, спо­собны разжечь пламя жизни? Однако у них, как правило, есть преимущество, которое нельзя недооценивать, — они не невротики, а большей частью всего лишь скучные и стереотипные люди.

Невротиком скорее является тот, кому никогда не уда­валось осуществить в настоящем то, чего бы ему хотелось, и кто поэтому не может радоваться прошлому. Так же как раньше он не сумел отделаться от детства, так и теперь он не в состоянии избавиться от фазы молодости. Наверное, он не может найти себя в мрачных мыслях старения и поэтому напряженно смотрит назад, поскольку смотреть вперед для него невыносимо. Как инфантильный человек боится неизвестности мира и жизни, так и взрослый сто­ронится второй половины жизни, как будто там его под­стерегают неведомые трудности, или как будто это чрева­то для него жертвами и потерями, с которыми он не мо­жет смириться, или как будто прошлая его жизнь была настолько прекрасна и настолько ему дорога, что он не может без нее обойтись.

Но, может быть, это просто страх смерти? Мне, одна­ко, это представляется маловероятным, поскольку, как правило, смерть еще далека, а потому и несколько абст­рактна. Опыт показывает, что основой и причиной всех трудностей этого переходного периода скорее является глубинное, удивительное изменение души. Для того чтобы его охарактеризовать, я бы хотел привести в качестве сравнения дневное движение солнца. Имеется в виду сол­нце, одушевленное человеческим чувством и наделенное сиюминутным человеческим сознанием. Утром оно появ­ляется из ночного моря бессознательного, освещая широ­кий, пестрый мир, и чем выше оно поднимается на небо­своде, тем дальше распространяет свои лучи. В этом рас­ширении сферы своего влияния, связанном с восходом, солнце будет видеть свое предназначение и усматривать свою высшую цель в том, чтобы подняться как можно вы­ше и тем самым как можно больше распространить свою благодать. С этим убеждением солнце достигает непред­виденной полуденной высоты — непредвиденной, потому что из-за своего однократного индивидуального существо­вания оно не могло знать заранее собственного кульмина­ционного пункта. В двенадцать часов дня начинается закат. Он представляет собой инверсию всех ценностей и идеа­лов утра. Солнце становится непоследовательным. Оно как бы убирает свои лучи. Свет и тепло убывают вплоть до полного угасания.

Всякое сравнение хромает. Но это сравнение хромает по крайней мере не больше, чем остальные. Одно фран­цузское выражение цинично и вместе с тем смиренно обобщает смысл этого сравнения: «Si jeunesse savait, si vieillesse pouvait» (Если бы молодость умела, если бы старость могла (франц.). — Перев.).

К счастью, мы люди, а не солнца, иначе с нашими культурными ценностями дело обстояло бы туго. Но кое-что в нас есть от солнца; и утро, и весна, и вечер, и осень — это не просто сентиментальная болтовня, а психологические истины, более того, это даже физиологические факты, так как полуденный переворот изменяет даже наши физиче­ские свойства. Для южных народов особенно характерно, что у пожилых женщин появляется хриплый, низкий го­лос, усы, жесткие черты лица и разные другие мужские признаки. И наоборот, мужской физический хабитус ос­лабляется женскими чертами, например увеличением жи­ровой прослойки и более мягким выражением лица.

В этнологической литературе имеется одно интересное сообщение об индейском вожде и воине, которому в се­редине жизни явился во сне великий дух и возвестил, что отныне тот должен будет сидеть с женщинами и детьми, носить женскую одежду и питаться пищей для женщин. Вождь повиновался видению, не потеряв своей репута­ции. Это видение является точным выражением полуден­ной психической революции, начала заката. Жизненные ценности и даже тело превращаются в свои противопо­ложности, по крайней мере в виде намека.

Мужское и женское начала вместе с их душевными особенностями можно было бы, к примеру, сравнить с определенным запасом субстанций, которые в первую по­ловину жизни расходуются неодинаково. Мужчина расхо­дует свой большой запас мужской субстанции, и у него остается лишь небольшая сумма женской, которой он и начинает пользоваться. И наоборот, женщина теперь пус­кает в ход не использованный ею ранее запас мужествен­ности,

Еще более, чем в физическом отношении, это измене­ние проявляется в психическом. Как часто, например, бы­вает, что мужчина в возрасте сорока пяти — пятидесяти лет разоряется, и тогда женщина надевает брюки и откры­вает лавку, где мужчина разве что исполняет роль подруч­ного. Существует очень много женщин, у которых соци­альная ответственность и социальное сознание пробужда­ются вообще только после сорока лет жизни. В современ­ных деловых кругах, особенно в Америке, break down, нервный срыв после сорока лет, — явление достаточно распространенное. Если исследовать такого бедолагу бо­лее тщательно, то оказывается, что разрушенным является прежний, мужской, стиль, а то, что остается, представляет собой феминизированного мужчину. И наоборот, в тех же кругах встречаются женщины, которые в эти годы обна­руживают необычайную мужественность и твердость ра­зума, оттесняющие на задний план сердце и чувство. Очень часто эти изменения сопровождаются разного рода супружескими катастрофами; ведь не так уж трудно себе представить, что бывает, когда муж проявляет свои неж­ные чувства, а жена свой разум.

Самое плохое во всем этом то, что умные и образован­ные люди живут, даже и не подозревая о возможности таких изменений. Они вступают во вторую половину жиз­ни совершенно неподготовленными. Или, быть может, есть где-нибудь учебные заведения, и не просто средние, а высшие школы для сорокалетних, которые готовили бы их к будущей жизни с ее требованиями так же, как вводят в знание мира и жизни наших молодых людей школы и институты? Нет, мы вступаем во вторую половину жизни крайне неподготовленными; хуже того, мы делаем это, на­ходясь под влиянием ложных представлений наших преж­них истин и идеалов. Мы не можем прожить вечер жизни по той же самой программе, что и утро, потому что того, чего много утром, будет мало вечером, а то, что верно утром, вечером будет уже неверно. Мне приходилось ле­чить слишком многих пожилых людей и заглядывать в со­кровенные уголки их души, чтобы усомниться в истине этого основного правила.

Стареющий человек должен знать, что его жизнь не увеличивается и не расширяется; наоборот, неумолимый внутренний процесс приводит к сужению жизни. Если мо­лодой человек слишком много занимается собственной персоной — это является для него чуть ли не грехом или, по крайней мере, опасностью; для стареющего же чело­века уделять серьезное внимание своей Самости — это обязанность и необходимость. Солнце прячет свои лучи для освещения самого себя, после того как оно расточало свой свет миру. Вместо этого многие пожилые люди пред­почитают превращаться в ипохондриков, скряг, узких пе­дантов и landatores temporis acti (Апологеты минувшего времени (лат.). — Перев.) или даже оставаться веч­но молодыми — жалкая замена освещению Самости, но неминуемое следствие того заблуждения, что вторая по­ловина жизни должна управляться принципами первой.

Только что я говорил, что у нас нет школ для сорока­летних. Это не совсем верно. Наши религии с давних пор являются или когда-то были такими школами. Но для скольких людей они еще ими являются? Сколько пожи­лых людей действительно были воспитаны в одной из та­ких школ для тайны второй половины жизни, для старо­сти, смерти и вечности?

Разумеется, человек не жил бы семьдесят и восемьде­сят лет, если бы такая продолжительность жизни не соот­ветствовала смыслу его вида. Поэтому вечер его жизни также должен иметь свой смысл и цель, он не может быть жалким придатком утра. Несомненно, смыслом утра явля­ется развитие индивида, его устройство во внешнем мире, продолжение рода и забота о потомстве. Это является очевидной природной целью. Но если эта цель достигнута, и достигнута даже с избытком, должно ли приобретение денег, дальнейшее завоевание и расширение пространства своего существования переходить за рамки разумного смысла? Тот, кто подобным образом без нужды переносит закон утра, то есть природную цель, на вторую половину жизни, должен считаться с душевными потерями точно так же, как юноша, пытающийся перенести свой детский эгоизм в зрелый возраст, должен расплачиваться за это свое заблуждение социальным неуспехом. Приобретение денег, социальное существование, семья, потомство пред­ставляют собой всего лишь природу, но не культуру. Куль­тура находится по ту сторону природной цели. Тогда, мо­жет быть, культура является смыслом и целью второй по­ловины жизни?

У первобытных племен, например, мы видим, что почти всегда старики являются хранителями таинств и законов, а в этом и выражается прежде всего культура племени. Как обстоит дело в этом смысле у нас? Где мудрость на­ших стариков? Где их секреты и вещие сны? Скорее ста­рики у нас чуть ли не пытаются подражать молодым. В Америке считается, так сказать, идеалом, если отец явля­ется братом для своих сыновей, а мать где только мож­но — младшей сестрой своей дочери.

Я не знаю, что в этом заблуждении можно отнести к реакции на преувеличение в прошлом статуса и что к  ложным идеалам. Последние, несомненно, имеются: ко­нечный пункт для таких людей находится не впереди, а позади них. Поэтому они устремляются назад. Можно со­гласиться с ними в том, что трудно увидеть, какие другие конечные пункты должны быть во второй половине жизни по сравнению с целями первой: расширением жизни, по­лезностью, дееспособностью, утверждением в социаль­ной жизни, предусмотрительным подыскиванием подхо­дящей пары и хорошего положения для своего потомст­ва — цель жизни достигнута! К сожалению, это не может являться достаточным смыслом и целью для многих лю­дей, усматривающих в старении только лишь угасание жизни и ощущающих, что их прежние идеалы поблекли и изжили себя. Конечно, если бы эти люди еще раньше ус­пели наполнить до краев и опустошить до дна чашу своей жизни, то теперь они чувствовали бы себя, пожалуй, ина­че; их бы ничего не удерживало, все, что могло сгореть, сгорело бы, и спокойствие старости было бы для них же­ланным. Но нам нельзя забывать, что мало кто из людей умеет жить и что искусство жить является к тому же са­мым важным и самым редким из всех искусств — исчер­пать всю чашу красоты, кому это удавалось? Так что для большинства людей слишком многое остается непережи­тым — часто даже возможности, которые они не смогли бы реализовать при всем желании, — и, таким образом, они переступают через порог старости с неудовлетворен­ными притязаниями, которые невольно заставляют их смотреть назад,

Таким людям смотреть назад особенно пагубно. Им скорее нужна перспектива, прицельная точка в будущем. Поэтому во всех основных религиях имеются свои заве­рения относительно потусторонней жизни, есть своя сто­ящая над миром цель, которая позволяет смертному про­жить вторую половину жизни с такой же целенаправлен­ностью, что и первую. Однако насколько убедительны для современного человека цели расширения и кульминации жизни, настолько же сомнительна или прямо-таки неверо­ятна для него идея продолжения жизни после смерти. И все же конец жизни, то есть смерть, может быть разум­ной целью лишь в том случае, если либо жизнь настолько ужасна, что в конце концов радуешься ее завершению, либо когда есть убеждение, что солнце с такой же после­довательностью, с какой оно поднимается к полудню, стремится к своему закату, «чтобы светить дальним наро­дам». Однако верование является сегодня столь нелегким искусством, что для части человечества — особенно обра­зованной — оно стало почти недоступным. Мы слишком приучены к мысли, что in puncto (В отношении (лат.). — Перев.) бессмертия и т.п. суще­ствуют различные противоречивые мнения и нет никаких убедительных доказательств. Поскольку нашим современ­ным лозунгом, имеющим, по-видимому, безусловную убе­дительную силу, является наука, то хотелось бы иметь «научные» доказательства. Но мыслящие образованные люди знают совершенно точно, что подобные доказатель­ства относятся к числу философских невозможностей. Об этом просто ничего нельзя узнать.

Могу ли я утверждать здесь, что по тем же причинам нам не дано знать, происходит ли все же что-нибудь после смерти или нет? Ответ является non liquet (Не ясно (лат.). — Перев.), ни положи­тельным, ни отрицательным. Мы просто не знаем об этом ничего научно определенного и тем самым находимся точ­но в таком же положении, как, например, при обсужде­нии вопроса, обитаем Марс или нет; при этом с жителями Марса, если они существуют на самом деле, совершенно ничего не происходит, независимо от того, соглашаемся мы с их существованием либо его отрицаем. Они могут быть, а могут и не быть. Таким же образом обстоит дело с так называемым бессмертием, и поэтому мы можем от­ложить проблему ad acta (В дело, в архив. Пометка на деловых бумагах (лат.). — Перев.).

Здесь, однако, пробуждается моя совесть врача, кото­рая велит мне высказать еще кое-какие важные сообра­жения по этому вопросу. Я обнаружил, что целенаправ­ленная жизнь в целом лучше, богаче, здоровее, чем бес­цельная, и что лучше идти вперед вместе со временем, чем назад против времени. Врачевателю души пожилой чело­век, неспособный расстаться с жизнью, кажется таким же слабым и больным, как и юноша, который не в состо­янии ее построить. И в самом деле, как в том, так и в другом случае речь часто идет об одной и той же детской жадности, о том же самом страхе, об одном и том же упрямстве и своеволии. Как врач я убежден, что, так ска­зать, гигиеничнее видеть в смерти цель, к которой нужно стремиться, и что сопротивление этому является чем-то нездоровым и ненормальным, потому что оно делает вто­рую половину жизни бесцельной. Поэтому, исходя из точ­ки зрения душевной гигиены, я нахожу чрезвычайно ра­зумными все религии, которые имеют цель, стоящую над миром. Если я живу в доме и знаю, что в течение двух недель он рухнет на мою голову, то эти мысли нанесут ущерб всем моим жизненным функциям; если же я, на­против, чувствую себя уверенным, то смогу спокойно и нормально в нем жить. Следовательно, с психотерапевти­ческой точки зрения было бы лучше, если бы мы могли думать, что смерть — это всего лишь переходный период, часть неизвестного большого и долгого процесса жизни,

Хотя большинство людей не знает, зачем нужна орга­низму поваренная соль, все, однако же, ее требуют, ру­ководствуясь инстинктивной потребностью. Так же об­стоит дело и с душевными фактами. Большинство людей давно уже ощутили потребность в продолжении сущест­вования. Поэтому мы со своей констатацией находимся не в стороне, а посередине магистрального пути жизни чело­вечества. А значит, с позиции жизни мы рассуждаем пра­вильно, даже если и не вполне понимаем, о чем думаем.

Да и вообще, мы когда-нибудь понимаем то, о чем ду­маем? Мы понимаем только такое мышление, которое представляет собой не что иное, как уравнение, из кото­рого никогда не получится более того, что нами в него вложено. Это интеллект. Но кроме него существует мыш­ление в элементарных образах, символах, более древних, чем исторический человек, которые издавна являются у него врожденными и которые, переживая все поколения и оставаясь вечно живыми, составляют подпочву нашей души. Полноценная жизнь возможна лишь в согласии с ними; мудрость — это возвращение к ним. В действитель­ности речь не идет ни о вере, ни о знании; речь идет о согласовании нашего мышления с первообразами бессоз­нательного, порождающими любую мысль, над разгадкой которой постоянно бьется наше сознание. И одной из этих архаичных мыслей является идея о жизни по ту сторону смерти. Наука несоизмерима с этими первообразами. Это иррациональные данности, априорные условия воображе­ния, которые просто есть, а их закономерность и полно­мочия наука может исследовать только a posteriori, при­мерно как функцию щитовидной железы, которая до XIX столетия также считалась бесполезным органом. Для меня первообразы являются чем-то своего рода органами души, о которых я забочусь по мере возможного; поэтому я обязан сказать пожилому пациенту: «Ваш образ бога или ваша идея бессмертия атрофирована, из-за этого у вас на­рушен обмен веществ». Древнее  jarmakon aJanasiax ле­карство бессмертия, более богато смыслом и глубже, чем мы полагаем.

В заключение я бы хотел на миг вернуться к сравнению с солнцем. 180 градусов нашей жизненной дуги распада­ются на четыре части. Первая, восточная четверть, пред­ставляет собой детство, то беспроблемное состояние, где мы являемся проблемой для других, но пока еще не осоз­наем собственной проблематики. Осознанная проблемати­ка распространяется на вторую и третью четверти, а в последней четверти, в старости, мы вновь погружаемся в то состояние, где мы, не заботясь о своем состоянии со­знания, опять скорее становимся проблемой для других. Детство и старость, хотя и чрезвычайно отличаются друг от друга, имеют все же нечто общее, а именно погружен­ность в бессознательное. Поскольку душа ребенка разви­вается из бессознательного, то в его психологии, тоже весьма непростой, разобраться все же легче, чем в психо­логии старца, который снова погружается в бессознатель­ное и постепенно в нем растворяется. Детство и старость представляют собой беспроблемные состояния жизни, по­этому я их здесь и не рассматривал.