Аналитическая психология и мировоззрение

Аналитическая психология и мировоззрение

Немецкое слово «Weltanschauung» ( Мировоззрение (нем.). — Перев.) вряд ли можно пе­ревести на другой язык. Исходя из этого обстоятельства, можно признать, что оно имеет своеобразную психологи­ческую особенность: оно выражает не только понятие ми­ра — пожалуй, такое слово можно было бы перевести безоговорочно, — но вместе с тем также и то, как на мир смотрят. В слове «философия» хотя и содержится нечто сходное, однако оно ограничено интеллектуальным, тогда как «мировоззрение» охватывает все виды установок к миру, включая философскую. Так, существуют эстетиче­ское, религиозное, идеалистическое, реалистическое, ро­мантическое, практическое мировоззрения, и это лишь не­которые из возможных. В этом смысле понятие мировоз­зрения имеет много общего с понятием установки; исходя из этого, мировоззрение можно было бы описать как аб­страктно сформулированную установку.

Что тут надо понимать под установкой? Установка яв­ляется психологическим понятием, которое характеризу­ет ориентированное на цель или, так сказать, «высшим представлением» особое расположение психических со­держаний. Если мы сравним наши психические содержа­ния с войском и выразим различные формы установки че­рез особые его состояния, то внимание, например, можно было бы представить в виде сконцентрированной, находя­щейся в состоянии тревоги армии, окруженной группами разведчиков. Как только силы и позиция неприятеля ста­новятся достаточно известны, состояние изменяется: вой­ско приходит в движение в направлении определенной цели нападения. Абсолютно таким же образом изменяется психическая установка. В то время как в состоянии про­стого внимания ведущей идеей было восприятие, причем собственно мыслительная работа, так же как и остальные субъективные содержания, насколько это возможно, бы­ли подавлены, то теперь, при переходе в действующую установку, в сознании появляются субъективные содер­жания, состоящие из представления о цели и из импуль­сов к действию. И подобно тому, как армия имеет коман­дующего с генеральным штабом, психическая установка также имеет общую направляющую идею, которая под­держивается и обосновывается обширным материалом, таким, как опыт, принципы, аффекты и т.п.

Поступают не просто так, реагируя, так сказать, изо­лированно на определенный раздражитель, но любая из наших реакций или любое наше действие осуществляется под влиянием сложных психических предусловий. Если снова воспользоваться военной метафорой, то мы могли бы сравнить эти процессы с работой главного штаба. Для простых солдат это выглядит так, будто бы они обороня­лись, потому что их атаковали, или же они перешли в на­ступление, потому что увидели врага. Наше сознание всег­да склонно играть роль обычного солдата и верить в про­стоту своего действия. В действительности же сражаются на данном месте и в данный момент, потому что имеется общий план наступления, по которому солдаты уже за не­сколько дней до этого были переброшены в данный пункт. А этот общий план опять-таки является не просто реак­цией на сообщения разведчиков, но творческой инициати­вой командующего, обусловленной действиями врага, а возможно также, неизвестными простому солдату совер­шенно невоенными, политическими мотивами. Эти послед­ние факторы имеют очень сложную природу и лежат да­леко по ту сторону понимания солдата, если они вообще ясны даже самому командиру. Но и ему тоже неизвестны определенные факторы, а именно его личные диспозиции с их сложными предпосылками. Таким образом, действие армии находится под простым и единым командованием, которое, однако, со своей стороны является лишь резуль­татом взаимного влияния необозримо сложных факторов.

Таким образом, психический акт тоже совершается на основе столь же сложных предпосылок. При всей просто­те импульса любой нюанс его особого качества, его сила и направление, его временное и пространственное тече­ние, его цель и т.д. основываются на особых психических предпосылках, равно как и установка, которая со своей стороны опять-таки состоит из констелляции содержаний, многообразие которых вряд ли можно предвидеть. «Я» яв­ляется главнокомандующим; его рассуждения и решения, его доводы и сомнения, его намерения и ожидания явля­ются генеральным штабом, а его зависимость от внешних факторов является зависимостью командующего от труд­но обозримых влияний штаба и оперирующей по ту сто­рону политики.

Пожалуй, мы не очень перегрузим наше сравнение, ес­ли включим в его рамки также и отношение человека к миру — человеческое «Я» в качестве командующего не­большой армией, борющейся с окружающем ее внешним миром, нередко воюющей на два фронта: впереди борьба за существование, позади борьба против собственной мя­тежной инстинктивной природы. Даже если и не быть пес­симистом, все равно наше бытие ощущается скорее как борьба, чем как что-либо другое. Состояние мира является пожеланием, и если достигнуто согласие с миром и с са­мим собой, то это примечательное событие. Постоянно пребывая в более или менее хроническом состоянии вой­ны, мы нуждаемся в тщательно организованной установ­ке, и если по завершении этого состояния должен насту­пить продолжительный душевный покой, то соответству­ющая установка должна обладать еще более высокой сте­пенью подготовки и тончайшей разработки, даже если мирное состояние будет совсем коротким. Ведь для души намного легче жить в состоянии движения, в гуще собы­тий, чем пребывать в состоянии длительного равновесия, так как в последнем случае — если, конечно, не заботить­ся о своем, возможно, достойном восхищения высоком уровне и совершенстве — грозит удушье в невыносимой скуке. Поэтому мы не ошибемся, если предположим, что Душевные состояния перемирия, то есть бесконфликтные, безоблачные, превосходные и уравновешенные настроения — пока они длятся — всегда основываются на особен­но развитых установках.

Наверное, вызывает удивление, что я предпочитаю го­ворить «установка», а не «мироззрение». Просто-напросто понятием «установка» я откровенно оставил в стороне вопрос, о каком мировоззрении, сознательном или бес­сознательном, идет речь. Можно быть собственным глав­нокомандующим и успешно вести борьбу за существова­ние вовне и внутри и даже добиться относительно надеж­ного состояния мира, не обладая сознательным мировозз­рением. Но этого нельзя достичь без установки. Мы мо­жем говорить о мировоззрении, пожалуй, только в том случае, если сделана хоть сколько-нибудь серьезная по­пытка абстрактно или наглядно сформулировать свою ус­тановку, выяснить для самого себя, почему и для чего мы так поступаем и так живем.

Но зачем тогда мировоззрение — спросят меня, — ес­ли без него и так хорошо? Однако с таким же основанием можно было бы спросить меня: зачем же сознание, если хорошо и без него? Ибо что такое, в конце концов, миро­воззрение? Это не что иное, как расширенное и углублен­ное сознание! Причина, почему существует сознание и по­чему оно стремится к расширению и углублению, очень проста: без сознания дела обстоят хуже. Очевидно, поэ­тому мать-природа соблаговолила произвести на свет со­знание, самое удивительное творение среди всех ее не­слыханных странностей. Почти бессознательный перво­бытный человек тоже может, приспособиться и утвердить­ся, но только в своем первобытном мире, и поэтому при других обстоятельствах он становится жертвой бесчис­ленных опасностей, которые мы играючи избегаем на бо­лее высокой ступени сознания. Разумеется, более разви­тое сознание влечет за собой опасности, которые перво­бытному человеку даже не снились, но все же остается фактом, что землю покорил сознательный человек, а не бессознательный. Решать, является ли это благоприятным или неблагоприятным в конечном и надчеловеческом смысле, это не наше дело.

Развитое сознание обусловливает мировоззрение. Лю­бое осознание причин и целей является пускающим рост­ки мировоззением. Любое накопление опыта и знаний оз­начает еще один шаг в развитии мировоззрения. А созда­вая образ мира, мыслящий человек изменяет одновремен­но и самого себя. Человек, для которого Солнце по-преж­нему вращается вокруг Земли, не такой, как тот, у кого Земля является спутником Солнца. Не напрасно мысль Джордано Бруно о бесконечности представляет собой од­но из важнейших начал современного сознания. Человек, космос которого висит в эмпирее, совершенно не похож на того, чей дух озарен видением Кеплера. Тот, кто сомне­вается, сколько будет дважды два, не такой, как тот, для которого нет ничего более убедительного, чем априорные истины математики. Другими словами, отнюдь не безраз­лично, есть ли вообще у человека мировоззрение и что это за мировоззрение, потому что не только мы создаем кар­тину мира, она со своей стороны тоже нас изменяет.

Представление, которое складывается у нас о мире, является образом того, что мы называем миром. Именно на этот образ, исходя из его особенностей, мы ориенти­руемся в нашем приспособлении. Как уже говорилось, это происходит бессознательно. Простой солдат в окопах не посвящен в деятельность генерального штаба. Правда, мы сами являемся генеральными штабами, равно как и глав­нокомандующими. Однако для того, чтобы оторвать созна­ние от сиюминутных, возможно даже неотложных заня­тий, и направить его на более общие проблемы установки, почти всегда необходимо волевое решение. Если же мы того не делаем, то тем самым оставляем нашу установку бессознательной и тогда становимся обладателями уже не мировоззрения, а всего лишь бессознательной установ­ки. Если не давать себе в этом отчета, то основные причи­ны и цели остаются бессознательными и кажется, что все было очень просто и случилось само собой. В действитель­ности же происходят сложные процессы заднего плана, с собственными причинами и целями, процессы, имеющие свои тонкости. Существует немало ученых, стремящихся не иметь мировоззрения, потому что это якобы ненаучно. Но, по всей видимости, этим людям не совсем ясен истин­ный смысл их действий. На самом же деле этим они умышленно оставляют сами себя в неведении относитель­но своих направляющих идей, другими словами, задержи­вают себя на более низкой, первобытной ступени созна­ния, не соответствующей их возможностям. Не всякие критика и скепсис являются выражением интеллекта, а скорее наоборот; особенно тогда, когда отговариваются скепсисом, чтобы прикрыть недостаток в мировоззрении. Еще чаще не хватает скорее морального мужества, чем интеллекта, ведь видеть мир означает также видеть себя самого, а для этого необходимо немалое мужество. Поэ­тому отсутствие мировоззрения пагубно в любом случае.

Обладать мировоззрением — значит создать образ ми­ра и самого себя, знать, что есть мир и кто есть я. Но нельзя понимать это буквально. Никто не может знать, что такое мир или же кем является он сам. Но cum grano salis (С известной оговоркой, с осторожностью (лат.). — Перев.) это будет значить: максимально возможное познание. Та­кое познание требует фактов и не терпит необоснованных предположений, произвольных утверждений, авторитар­ных мнений. Оно собирает хорошо обоснованные гипоте­зы, не забывая при этом, что всякое знание ограниченно и подвержено заблуждениям.

Если бы образ мира, создаваемый нами, не воздейст­вовал на нас самих, то можно было бы вполне довольст­воваться какой-нибудь красивой или приятной иллюзией. Однако самообман отражается на нас самих, он делает нас нереальными, глупыми и неадекватными. Из-за того что мы сражаемся с иллюзиями, нас одолевает сверхсила реальности, таким способом мы узнаем, сколь важно и сколь существенно обладать тщательно обоснованным и разработанным мировоззрением.

Мировоззрение — это гипотеза, а не предмет веры. Мир изменяет свое лицо — tempora mutantur et n6s mutamur in illis (Времена меняются, и мы меняемся вместе с ними (лат.). Перев.) — ведь он познаваем для нас лишь в виде нашего внутреннего психического образа, и, когда образ меняется, не всегда легко установить, решить, что изменилось — только мир, или только мы, или же вме­сте с миром изменились и мы сами. Образ мира может меняться все время так же, как все время может ме­няться наше мнение о нас самих. Каждое новое откры­тие, каждая новая мысль может придать миру новое лицо. С этим надо обязательно считаться; иначе мы нео­жиданно окажемся в антикварном мире, а сами превра­тимся в старомодный пережиток более глубокой ступени сознания. Каждый человек рано или поздно исчерпы­вает себя, но в интересах живого необходимо отодви­гать этот момент как можно дальше, а этого можно добиться лишь в том случае, если мы не позволим за­стыть образу мира, а каждую новую мысль будем прове­рять, какой вклад вносит она в нашу картину мира.

Приступая теперь к обсуждению проблемы соотно­шения аналитической психологии и мировоззрения, я хо­чу подчеркнуть, что это будет делаться под углом зрения только что высказанной позиции, то есть вопроса: дают ли знания, добытые аналитической психологией, что-ли­бо новое нашему мировоззрению или же нет? Чтобы суметь с пользой изложить этот вопрос, мы прежде всего должны дать отчет, чем по своей сути является аналитическая психология. То, что я обозначаю этим на­званием, представляет собой особое направление психо­логии, которое занимается главным образом так называе­мыми комплексными душевными феноменами, в отличие от физиологической или экспериментальной психологии, стремящейся, насколько это возможно, разложить комп­лексные феномены на их элементы. Обозначение «ана­литическая» проистекает из того факта, что это направ­ление психологии развилось из первоначального фрей­довского психоанализа. Фрейд идентифицировал психоа­нализ со своей теорией сексуальности и вытеснения и тем самым возвел его в доктрину. Поэтому, когда речь идет о теоретических вопросах, а не о чисто техниче­ских моментах, я стараюсь избегать выражения «психоа­нализ».

Что же касается фрейдовского психоанализа, то он за­ключается в технике, позволяющей нам вновь возвращать сознанию так называемые вытесненные, ставшие бессоз­нательными содержания. Такая техника являет собой те­рапевтический метод толкования и лечения неврозов. В основе этого метода лежит представление о неврозах как о результате воздействия развивающегося под влиянием воспитания определенного рода морального отвращения, которое вытесняет из сознания и делает бессознательны­ми неприятные воспоминания и тенденции, так называе­мые несовместимые содержания. Рассмотренная подо­бным образом бессознательная душевная деятельность — так называемое бессознательное — представляется главным образом как receptaculum всех тягостных для созна­ния содержаний, а также всех забытых впечатлений. Но, с другой стороны, нельзя не учитывать, что несовмести­мые содержания как раз и проистекают из бессознатель­ных влечений, то есть бессознательное является не про­сто хранилищем, а прямо-таки матерью этих не принима­емых сознанием вещей. Но мы здесь можем сделать еще один шаг: бессознательное продуцирует также и новые творческие содержания. Все когда-либо созданное чело­веческим духом произошло из содержаний, которые в ко­нечном счете являли собой бессознательные зачатки. Если Фрейд особый акцент сделал на первом аспекте, то я, не отрицая первого, выделил последний. Хотя способность человека обходить и по возможности избегать неприятно­стей, а потому охотно забывать то, что ему не нравится, — факт весьма существенный, мне все же представляется намного более важным установить, в чем, собственно, со­стоит позитивная деятельность бессознательного. Рас­смотренное с этой стороны, бессознательное представля­ется тогда совокупностью всех находящихся in statu nascendi душевных содержаний. Эта несомненная функция бессознательного нарушается в основном вследствие вы­теснения из сознания, и это нарушение естественной де­ятельности бессознательного является, пожалуй, важным источником так называемых психогенных заболеваний. Наверное, бессознательное можно понять лучше всего, если толковать его как естественный орган со своей спе­цифической продуктивной энергией. Если из-за вытесне­ния его продукты не воспринимаются сознанием, то воз­никает нечто вроде запруживания, неестественной поме­хи целесообразной функции, точно так же, как если бы была создана преграда на пути оттока в кишечник естест­венному продукту функции печени — желчи. В результате вытеснения возникают неправильные психические отто­ки. Так же как желчь попадает в кровь, так и вытесненное содержание иррадиирует в другие душевные и физиоло­гические области. При истерии прежде всего нарушаются физиологические функции, при других неврозах, таких, как фобии, обсессии и неврозы навязчивых действий, главным образом нарушаются душевные функции, вклю­чая сновидения. И если при телесных симптомах истерии и при душевных симптомах других неврозов (а также пси­хозов) можно указать на воздействие вытесненных содер­жаний, то подобное можно сделать и в отношении снови­дений. Сама по себе способность видеть сны является нормальной функцией, но вследствие запруживания она может нарушаться точно так же, как и прочие функции. фрейдовская теория сновидений принимает во внимание и даже объясняет сновидения только под этим углом зре­ния, как будто они не могут быть не чем иным, кроме как симптомами. Как известно, подобным же образом психо­анализ трактует и другие духовные области, например произведения искусства, где, однако, совершенно ясно, что художественное произведение является не симпто­мом, а подлинным творением. Творческая деятельность может быть понята только из самой себя. Если же она понимается как патологическое недоразумение, которое объясняется так же, как невроз, то такая попытка объяс­нения приводит к достойному сожаления курьезу.

То же самое касается сновидения. Оно является свое­образным творением бессознательного, и если его истол­ковывать исключительно в качестве симптома вытесне­ния, то этим оно только искажается и извращается; такое объяснение бьет мимо цели.

Остановимся теперь ненадолго на результатах фрей­довского психоанализа. В его теории человек представля­ется инстинктивным существом, которое сталкивается с разного рода барьерами в виде нравственных заповедей, установленных законом и собственным разумом; поэтому он вынужден вытеснять определенные влечения или их составляющие. Цель метода состоит в том, чтобы довести до сознания содержания этих влечений и с помощью со­знательной коррекции устранить их вытеснение. Их чре­ватому риском высвобождению противопоставляется разъяснение, что они есть не что иное, как инфантильные фантазии — желания, которые легко можно подчинить себе разумным образом. Также предполагается, что их — используя техническое выражение — можно «сублимиро­вать», под чем понимается определенный способ их пре­образования в целесообразную адаптивную форму. Если кто-нибудь полагает, что это может произойти произволь­но, то он, конечно, ошибается. Только абсолютная необ­ходимость может действенно воспрепятствовать исполнению естественного влечения. Там же, где такой нужды или острой необходимости нет, «сублимация» является всего лишь самообманом, новым, на этот раз несколько более тонким вытеснением.

Есть ли в этой теории и в этом осмыслении человека что-либо, на что можно было бы обратить внимание как на способствующее формированию нашего мировоззрения? Я полагаю, вряд ли. Ведущей идеей толковательной пси­хологии фрейдовского психоанализа является хорошо из­вестный рационалистический материализм минувшего XIX столетия. Он не создает другой картины мира, а поэ­тому также и другой установки человека к миру. Нельзя, однако, забывать, что теории оказывают влияние на уста­новку лишь в самых редких случаях. Гораздо более дей­ственный путь лежит через эмоциональный фактор. Дей­ствительно, мне не доводилось видеть, чтобы сухое теоре­тическое изложение вызывало бы чувства. Я мог бы при­вести очень подробную статистику заключенных, но мой читатель при этом заснул бы. Однако если я проведу его по тюрьме или по психиатрической лечебнице, то он не только не уснет, он испытает глубокое впечатление. Сде­лало ли учение кого-либо Буддой? Нет, в душе его пылало зрелище старости, болезни и смерти.

Таким образом, частично односторонние, частично ошибочные воззрения фрейдовского психоанализа, в сущ­ности, ничего нам не говорят. Но если мы ознакомимся с психоаналитическим разбором конкретных случаев не­вроза и посмотрим, какие опустошения причиняют там так называемые вытеснения, к каким разрушениям приводит пренебрежение важнейшими инстинктивными процесса­ми, то тогда мы испытаем — удачно сказано — сильное впечатление. Нет ни одной формы трагизма, которая в данном случае не являлась бы следствием этой борьбы «Я» с бессознательным. Кто хоть раз ощутил ужас тюрь­мы, психиатрической больницы или приюта для престаре­лых, тот под впечатлением увиденного испытает достой­ное упоминания обогащение своего мировоззрения. То же самое произойдет с ним, если он бросит взгляд в бездну человеческого страдания, которая открывается за невро­зом. Сколько раз я слышал возглас: «Ведь это ужасно! Кто бы мог подумать!» Действительно, нельзя отрицать, что всякий раз, когда пытаешься исследовать с должной до­бросовестностью и обстоятельностью структуру невроза, испытываешь от деятельности бессознательного сильнейшее впечатление. Показ кому-либо трущоб Лондона тоже бывает благим делом, и тот, кто их увидел, знает больше того, кто их не видал. Но это всего лишь толчок, а вопрос: «Что нужно с этим делать? » — по-прежнему остается без ответа.

Психоанализ сбросил покров с фактов, которые были известны лишь немногим, и даже сделал попытку с эти­ми фактами обходиться. Но какой установкой он для этого располагает? Является ли установка психоанализа новой, другими словами, воздействовало ли то огромное впечатление от него плодотворно? Изменил ли он образ мира и тем самым продвинул ли вперед наше мировоз­зрение? Мировоззрением психоанализа является рацио­налистический материализм — по сути, мировоззрение практической естественной науки. И мы чувствуем, что такое воззрение является неудовлетворительным. Если мы стихотворение Гёте объясняем его материнским ком­плексом, Наполеона как случай мужского протеста, а Франциска — исходя из сексуального вытеснения, то нас постигает глубокое разочарование. Такое объясне­ние является недостаточным и не удовлетворяет много­значной действительности этих вещей. Куда деваются красота, величие и святость? Ведь это самые жизненные реальности, без которых человеческая жизнь была бы слишком пустой. Где правильный ответ на вопрос о не­слыханных страданиях и конфликтах? В этом ответе по крайней мере должно было бы все же прозвучать нечто, что напомнило бы о величии страдания. Однако насколь­ко желательна именно рассудочная установка рациона­лизма, настолько она обходит смысл страдания. Он ото­двигается в сторону и объявляется несущественным: много шуму из ничего. Многое попадает под эту катего­рию, но не все.

Ошибка, как уже говорилось, состоит в том, что так называемый психоанализ имеет хотя и научную, но все же чисто рационалистическую точку зрения на бессознатель­ное. Когда говорят о влечениях, то предполагают выразить этим нечто известное. На самом же деле здесь говорят о чем-то неизвестном. В действительности мы знаем только то, что из темной сферы психики к нам поступают воздей­ствия, которые должны быть когда-либо восприняты сознанием, чтобы избежать тем самым опустошительных на­рушений других функций. Совершенно невозможно ска­зать сразу, какую природу имеют эти воздействия, осно­вываются ли они на сексуальности, на стремлении к вла­сти или на иных влечениях. Просто они, как и само бес­сознательное, являются двойственными или даже много­значными.

Я уже пояснял раньше, что хотя бессознательное и яв­ляется хранилищем для всего забытого, прошедшего и вы­тесненного, но вместе с тем оно является и той сферой, где совершаются все подсознательные процессы, напри­мер восприятия, которые слишком слабы, чтобы достичь сознания; наконец, это та материнская почва, из которой произрастает все психическое будущее. И если мы знаем, что в результате вытеснения кем-то неугодного желания его энергия может вмешаться в функционирование других систем, то нам также известно, что если кто-то не может осознать новую, чуждую ему идею, то в результате этого ее энергия направляется на другие функции, вызывая их нарушения. Я много раз наблюдал случаи, в которых не­нормальные сексуальные фантазии неожиданно полно­стью исчезали в тот момент, когда осознавалась новая мысль или новое содержание или же когда неожиданно проходила мигрень, если стихотворение, пребывавшее до­толе в бессознательном, переходило в план сознания. Гак же, как сексуальность может иносказательно выражать­ся в фантазии, так и творческая фантазия может ино­сказательно выражаться в сексуальности. Как сказал од­нажды Вольтер: «En etymologie n‘importe guoi peut designer n‘importe quoi» (В этимологии бог весть что может означать бог весть что (франц.). — Перев.), и мы то же самое должны сказать о бес­сознательном. Во всяком случае, мы никогда не можем знать заранее, что есть что. В отношении бессознательно­го мы обладаем лишь даром «познания после», ведь о по­ложении вещей в бессознательном невозможно знать что-либо a priori. Любой вывод о нем представляет собой до­пущение «как будто».

При таком положении вещей бессознательное пред­ставляется нам большим иксом, где единственно несом­ненным является то, что из него исходят значительные воздействия. Взгляд на религии в мировой истории пока­зывает нам, сколь значительны эти воздействия в истори­ческом аспекте. Взгляд на страдания современного чело­века показывает нам то же самое. Только мы несколько иначе выражаемся. Пятьсот лет назад говорили: «Она одержима дьяволом», теперь: «У нее истерия»; раньше го­ворили: «Он заколдован», теперь это называют неврозом желудка. Факты одни и те же, разве что прежнее объяс­нение едва ли не более точное. Теперь у нас есть рацио­налистические обозначения симптомов, которые по сути являются бессодержательными. Ведь если я говорю, что кто-то одержим злым духом, то тем самым я описываю факт, что данный человек, в сущности, не болен по-насто­ящему, а страдает от невидимого душевного воздействия, овладеть которым он никак не может. Этим невидимым Нечто является так называемый автономный комплекс, бессознательное содержание, которое не может быть подчинено сознательной воле. Когда занимаешься анали­зом психологии невротических состояний, то обнаружи­ваешь так называемый комплекс, который ведет себя не так, как содержание сознания, то есть не так, как мы по­велеваем, но подчиняется собственным законам; другими словами, он является независимым, автономным, если употребить техническое выражение. Он ведет себя слов­но домовой, которого нельзя схватить. И если человек осознает комплекс — что соответствует цели анализа, — то он, пожалуй, с облегчением скажет: «Ах, вот что меня так беспокоило!» И по-видимому, этим кое-что достигну­то, а именно симптом исчезает, комплекс, как говорится, разрешен. Мы можем воскликнуть вместе с Гёте: «Мы ведь выяснили!» Но вместе с Гёте мы должны и продол­жить: «И все же в Тегеле привидения!» Только теперь открывается истинное положение вещей; то есть мы по­нимаем, что этот комплекс вовсе не мог бы существовать, если бы наша природа не наделила его скрытой инстинк­тивной энергией. То, что я под этим подразумеваю, мне хотелось бы пояснить на небольшом примере.

Пациент страдает желудочными симптомами нервного характера, которые заключаются в болезненном сжатии, как при состоянии голода. Анализ выявляет инфантиль­ную тоску по матери, так называемый материнский комп­лекс. Благодаря этому вновь обретенному пониманию симптомы исчезают, но зато остается тоска, которая с констатацией того, что это не что иное, как инфантильный материнский комплекс, не может утихнуть. То, что преж­де было quasi физическим голодом и физической болью, теперь становится душевным голодом и душевной болью. Человек о чем-то тоскует и знает, что связывал эту тоску с матерью лишь по недоразумению. Существует факт не­утоленной пока тоски, а ответ на этот вопрос является значительно более сложным, чем сведение невроза к ма­теринскому комплексу. Тоска является настойчивым тре­бованием, мучительной, активной пустотой, про которую подчас можно просто забыть, но которую никогда нельзя преодолеть силой воли. Она появляется снова и снова. По­началу неизвестно, откуда она берется, пожалуй, даже и неизвестно, о чем, собственно, человек тоскует. Можно многое предполагать, но единственное, что с уверенно­стью может быть на этот счет высказано, — это то, что по ту сторону материнского комплекса бессознательное Не­что выражает этим свое требование и независимо от на­шего сознания, неподвластно нашей критике, оно таким способом дает знать о себе снова и снова. Это Нечто и является тем, что я назвал автономным комплексом. Из этого источника берется инстинктивная энергия, которая сначала поддерживала инфантильное притязание на мать, а так как взрослое сознание вынуждено отклонять и вы­теснять такое детское требование как несовместимое, то она тем самым вызывает невроз.

Все инфантильные комплексы в конечном счете сво­дятся к автономным содержаниям бессознательного. Пер­вобытная душа персонифицировала эти ощущаемые как чужеродные и непонятные содержания в духах, демонах и богах и пыталась с помощью сакральных и магических обрядов удовлетворять их требованиям. Признав тот факт, что этот голод или жажду нельзя утолить ни едой, ни пить­ем, ни возвращением в утробу матери, первобытный дух создал образы невидимых, ревнивых и притязательных су­ществ, более влиятельных, сильных и опасных, нежели человек, представителей невидимого мира, который все же соединен с осязаемым, причем настолько тесно, что сами духи обитают в горшках. Духи и колдовство — тако­вы причины болезней первобытного человека. Автоном­ные содержания спроецировались у него на эти сверхъ­естественные фигуры. Наш мир, напротив, освобожден от демонов — вплоть до малейших остатков. Но автономные содержания и их требования остались. Частично они мог­ли бы выражаться в религиях, но чем более рационализи­руются и делаются бессодержательными религии — почти неизбежная их судьба, — тем запутаннее и таинственнее становятся пути, по которым к нам все же доходят содер­жания бессознательного. Одним из самых обычных путей является невроз, хотя поначалу это предполагали меньше всего. Под неврозом обычно понимали только неполно­ценность, медицинскую «quantite negligeable» (Ничтожно малая величина (франц.) — Перев.). Но как мы видим — это совершенно неверно! Ибо за неврозом скры­ваются те мощные психические воздействия, которые ле­жат в основе нашей духовной установки и ее самых вли­ятельных, направляющих идей. Рационалистический мате­риализм, это, по-видимому, вполне внушающее доверие направление, представляет собой психологическое проти­вопоставление мистицизму. Материализм и мистицизм яв­ляется не чем иным, как психологической парой противо­положностей, точно так же, как атеизм и теизм. Это враж­дующие братья, два различных метода, пытающиеся ка­ким-то образом справиться с доминирующими бессозна­тельными влияниями, один путем отрицания, другой — ут­верждением.

Поэтому если от меня требуется назвать самое су­щественное из того, что аналитическая психология могла бы добавить нашему мировоззрению, то это бу­дет знание о существовании бессознательных содер­жаний, выдвигающих очевидные требования или излу­чающих влияния, с которыми volens nolens должно иметь дело сознание.

Наверное, все мои предыдущие рассуждения вызвали бы чувство неудовлетворенности, если бы названное мною автономным содержанием бессознательного Нечто я оставил в неопределенной форме и не сделал бы по крайней мере попытки изложить то, что наша психология эмпирическим путем установила в отношении этих содер­жаний.

Если бы, как считает психоанализ, этим был дан окон­чательный и удовлетворительный ответ, например, что причиной тоски является изначальная, инфантильная зави­симость от матери, то вместе с таким выводом должно было бы также наступить и облегчение. Существуют та­кие инфантильные зависимости, которые действительно исчезают при доскональном их осознании. Но этот факт не должен склонять нас к мысли, что так бывает во всех случаях. Всегда остается нечто, иногда, по-видимому, на­столько малое, что можно считать случай практически ис­черпанным, но порой остаток бывает настолько велик, что ни пациент, ни врач не довольны результатом, вплоть до того, что появляется чувство, будто вообще ничего не бы­ло сделано. Кроме того, мне приходилось лечить многих пациентов, которые осознавали свой причинный комплекс вплоть до деталей, однако сколь-нибудь существенным образом это осмысление им не помогало.

Причинное объяснение может быть относительно удовлетворительным в научном отношении, но само по се­бе оно все же имеет нечто психологически неудовлетво­рительное, поскольку по-прежнему ничего не известно о цели, лежащей в основе инстинктивной энергии, напри­мер о смысле тоски, и столь же непонятно, что с этим надо делать. Если я уже знаю, что причиной эпидемии тифа является зараженная вода, то загрязненный источник ос­тается все же таким, как прежде. Поэтому удовлетвори­тельный ответ будет дан только тогда, когда мы узнаем, что представляет собой это Нечто, которое вплоть до зре­лого возраста сохраняло живой инфантильную зависи­мость, и на что это Нечто нацелено.

Если бы человеческий дух от рождения был абсолют­ной tabula rasa (Чистая доска (лат.). — Перев.), то этих проблем не существовало бы, по­тому что тогда в душе не было бы ничего иного, кроме того, что было бы ею приобретено или в нее вложено. Однако в индивидуальной человеческой душе имеется много такого, что никогда не было ею приобретено, по­скольку человеческая душа не есть изначально tabula rasa, так же как любой человек не обладает совершенно новым и единственным в своем роде мозгом. Он рождается с мозгом, который является результатом развития в беско­нечно длинном ряду предков. Этот мозг получает свое полное дифференцированное завершение в каждом эмбрионе, и если он начинает выполнять свою функцию, то непременно появляются результаты, которые бесчислен­ное множество раз до него уже продуцировались в ряду предков. Вся анатомия человека является унаследованной, идентичной с анцестральной конституцией системой, ко­торая непременно будет функционировать таким же обра­зом, как и раньше. Поэтому вероятность того, что будет продуцироваться нечто новое, существенно отличающее­ся от прежнего, бесконечно мала. Следовательно, все те факторы, которые были существенны для наших близких и далеких предков в силу их соответствия унаследованной органической системе, будут существенны также и для нас. Они являются даже необходимостями, которые будут заявлять о себе в виде потребностей.

Мой читатель не должен опасаться, что я буду говорить ему об унаследованных представлениях. Я далек от этой мысли. Автономные содержания бессознательного или до­минанты бессознательного, как я их называл, — это не врожденные представления, а врожденные возможности, даже необходимости, направленные на воссоздание тех представлений, которые с давних пор выражались через доминанты бессознательного. Разумеется, каждая земная религия и каждое время имеют свой особый язык, кото­рый может бесконечно варьироваться. Однако если в ми­фологии герой побеждает дракона, рыбу или какое-ни­будь другое чудовище, то это различие не так существен­но; фундаментальный мотив остается одним и тем же, и это является достоянием человечества, а не преходящими формулировками разных регионов и времен.

Таким образом, человек рождается со сложной духов­ной предрасположенностью, которая отнюдь не есть tabula rasa. Даже для самой дерзкой фантазии духовной наследственностью очерчены определенные границы, а сквозь вуаль самой необузданной фантастики мерцают доминанты, с древних времен присущие человеческому Духу, Мы бываем весьма удивлены, обнаруживая, что фан­тазии душевнобольного порой почти идентичны фантази­ям первобытного человека. Было бы, однако, удивительно, если бы это было не так.

Я назвал сферу психической наследственности коллек­тивным бессознательным. Содержания же нашего созна­ния все мы приобрели индивидуально. Если бы человеческая психика состояла из одного лишь сознания, то не было бы ничего психического, что бы ни возникло исклю­чительно в течение индивидуальной жизни. В этом случае мы напрасно искали бы какие-нибудь условия и влияния, стоящие за простым родительским комплексом. Сведени­ем всего к отцу и матери было бы сказано последнее сло­во, потому что они являются первыми и единственными фигурами, которые воздействовали на нашу сознательную психику. В действительности же содержания нашего со­знания возникли не только благодаря воздействию инди­видуального окружения; на них также влияла и распола­гала в определенном порядке психическая наследствен­ность, коллективное бессознательное. Разумеется, образ индивидуальной матери впечатляющ, но он особенно впе­чатляющ еще и потому, что соединен с бессознательной готовностью, то есть с врожденной системой или обра­зом, обязанным своим существованием тому обстоятель­ству, что мать и ребенок всегда находились в симбиотическом отношении. Если мать в том или ином смысле не существует, то этим наносится ущерб, то есть не удовлет­воряется требование коллективного образа матери к ис­полнению. Инстинкт здесь, так сказать, в убытке. Очень часто в результате этого возникают невротические рас­стройства или по крайней мере определенные характеро­логические особенности. Если бы не существовало кол­лективного бессознательного, то все можно было бы сде­лать просто путем воспитания; можно было бы, не нанеся вреда, превратить человека в одушевленную машину или взрастить идеал. Но всем этим стараниям определены тес­ные рамки, ибо существуют доминанты бессознательного, которые выдвигают почти непреодолимые требования к исполнению.

Следовательно, если в случае с пациентом, страдаю­щим неврозом желудка, я должен точно охарактеризо­вать, что представляет собой то Нечто, которое поддер­живает по ту сторону личного материнского комплекса столь же неопределенную, сколь и мучительную тоску, то ответ звучит так: это коллективный образ матери, не дан­ной личной матери, а просто матери.

Но меня могут спросить, почему этот коллективный об­раз должен вызывать такую тоску? Ответить на данный вопрос не так легко. Но если бы можно было непосредст­венно себе представить, чем является и что означает кол­лективный образ, который я, используя специальный тер­мин, назвал также архетипом, то тогда понять его дейст­вие было бы просто.

Чтобы это пояснить, я хотел бы привести следующее соображение: отношение мать — ребенок всегда являет­ся самым глубоким и самым коренным из тех, что мы знаем; ведь ребенок навсегда стал как бы частью мате­ринского тела! Позже он на долгие годы остается со­ставной частью душевной атмосферы матери, и, таким образом, все изначальное в ребенке нерасторжимо сли­то с образом матери. Это верно не только для отдельно­го случая, но и подтверждается исторически. Это являет­ся абсолютным переживанием ряда предков, просто-таки органической истиной, такой же, как отношение полов друг к другу. Разумеется, в архетипе, в коллективно-врожденном образе матери, тоже имеется та чрезвы­чайная интенсивность отношения, которая побуждает ре­бенка инстинктивно цепляться за свою мать. С годами человек естественным образом отходит от матери, но (столь же естественно), не от архетипа, предполагая, что он больше не находится в состоянии примитивности, ко­торое чуть ли не сходно с животным, а уже достиг определенной сознательности и вместе с тем определен­ной культуры. Если он просто лишь инстинктивен, то его жизнь протекает без произвольности, которую всегда предполагает сознание. Она протекает по бессознатель­ным законам, и нигде нет уклонения от архетипа. Но если существует хоть в некоторой степени действенная сознательность, то сознательное содержание всегда пре­обладает над бессознательным, в результате чего появля­ется иллюзия, что при отделении от матери не произош­ло ничего другого, кроме того, что он перестал быть ребенком этой индивидуальной женщины. Ведь созна­нию знакомы лишь индивидуально приобретенные содер­жания, и поэтому ему известна только индивидуальная мать и ничего не известно о том, что она вместе с тем является также и носителем и представителем архетипа, так сказать, «вечной» матери. Но отделение от матери является удовлетворительным только в том случае, если оно включает также и архетип. Разумеется, то же самое касается отделения от отца.

Естественно, возникновение сознания и вместе с тем относительной свободы воли обусловливает возможность отступления от архетипа и тем самым от инстинкта. Если имеет место такое отступление, то появляется диссоциа­ция между сознанием и бессознательным, в результате чего начинается ощутимое, а в большинстве случаев и весьма неприятное действие бессознательного, которое выражается в форме внутренней, бессознательной несво­боды, проявляющейся в симптомах, то есть косвенно. В конечном итоге возникают ситуации, при анализе которых кажется, будто бы отделения от матери по-прежнему не произошло.

Хотя первобытный дух и не понимал этой дилеммы, он все же ясно ее ощущал и поэтому включил между дет­ством и взрослым возрастом крайне важные обряды — ритуалы возмужания и посвящения в мужчины, имеющие вполне разумную цель — магическим образом осущест­вить отделение от родителей. Это мероприятие было бы совершенно излишним, если бы отношение к родителям тоже не ощущалось как магическое. Однако магическим является все, к чему причастны бессознательные влияния. Такие обряды имеют целью не только отделение от роди­телей, но и переход человека во взрослое состояние. Для этого нужно, чтобы детство не оставляло оглядывающей­ся назад тоски, то есть чтобы было удовлетворено требо­вание ущемленного архетипа. Это достигается тем, что внутренней связи с родителями отныне противопоставля­ется другая связь, а именно связь с кланом и племенем, Чаще всего этой цели служат определенные клеймения тела, такие, как обрезание и шрамы, а также мистические наставления, которые молодой человек получает в посвя­щениях, Нередко посвящения имеют откровенно жесто­кий характер.

Это представляет собой способ, каким первобытный человек, исходя из бессознательных для него оснований, считает необходимым удовлетворять требования архети­па. Ему недостаточно простого отделения от родителей — ему необходима грубо наглядная церемония, имеющая вид жертвы тем силам, которые способны удержать молодого человека. Благодаря этому можно сразу же определить, в чем состоит сила архетипа: он заставляет первобытного человека противостоять природе, чтобы не оказаться в ее власти. Пожалуй, это является началом всей культуры, неизбежным следствием сознательности с ее возможно­стью уклоняться от бессознательного закона.

Нашему миру эти вещи давно уже стали чуждыми, но вместе с тем природа отнюдь не потеряла в нас своей силы. Единственное, чему мы научились, — это ее недо­оценивать. Но как только встает вопрос, каким образом мы должны противостоять воздействию бессознательных содержаний, мы сразу же оказываемся в затруднитель­ном положении. Ведь для нас уже не может быть и речи о первобытных обрядах. Это было бы искусственным и крайне неэффективным шагом назад. Для этого мы уже слишком критичны и психологичны. Если бы кто-нибудь предложил мне ответить на этот вопрос, то я был бы озадачен. По этому поводу я могу сказать лишь одно, а именно что я давно наблюдаю те пути, на которые инс­тинктивно вступают многие мои пациенты для удовлетво­рения требований своего бессознательного. Разумеется, я вышел бы далеко за рамки доклада, если бы решил рассказать о своих наблюдениях. Поэтому я вынужден отослать читателя к специальной литературе, где данный вопрос обсуждается подробно.

Если бы в настоящем докладе мне удалось способство­вать пониманию того, что в нашей собственной бессозна­тельной душе действенны те силы, которые человек из­давна проецировал вовне в образе богов и которым при­носил жертвы, то я был бы этим доволен. Благодаря тако­му пониманию нам бы удалось доказать, что все разнооб­разные религиозные учения и убеждения, которые с дав­них времен играли столь важную роль в истории челове­чества, не сводятся к произвольным измышлениям и воз­зрениям отдельных людей, а своим происхождением в большей степени обязаны существованию влиятельных бессознательных сил, которыми нельзя пренебрегать без нарушения душевного равновесия. То, что я пояснил на примере материнского комплекса, является, конечно, лишь одним из многих случаев. Архетип матери представ­ляет собой частный случай, и к нему можно было бы легко Добавить целый ряд других архетипов. Такое множество бессознательных доминант объясняет многообразие рели­гиозных представлений.

Все эти факторы по-прежнему действенны в нашей душе, устаревшими являются лишь их выражения и оценки, но не их фактическое существование и действенность. Тот факт, что теперь мы можем понимать их как психиче­ские величины, является новой формулировкой, новым выражением, которое, возможно, даже позволит обнару­жить пути, на которых может возникнуть новое к ним отношение. Я считаю, что эта возможность — нечто весь­ма значительное, потому что коллективное бессознатель­ное отнюдь не является чем-то вроде темного закутка, а представляет собой господствующий надо всем осадок сложившегося за бесчисленные миллионы лет опыта пред­ков, эхо доисторических явлений мира, которому каждое столетие добавляет несоизмеримо малую сумму вариаций и дифференциации. Поскольку коллективное бессозна­тельное является осадком явлений мира, который в конеч­ном счете выражается в структуре мозга и симпатической нервной системы, то в своей совокупности это означает нечто вроде не имеющего времени, так сказать, вечного образа мира, противостоящего нашей сиюминутной созна­тельной картине мира. Выражаясь другими словами, это означает не что иное, как другой, если угодно, зеркальный мир. Но в отличие от простого зеркального образа, бес­сознательный образ обладает особой, независимой от со­знания энергией, благодаря которой он может оказывать сильнейшие душевные воздействия, воздействия, кото­рые не показываются полностью на поверхности мира, но оказывают на нас тем более мощное влияние изнутри, из темноты, невидимое каждому, кто не подвергает доста­точной критике свой сиюминутный образ мира и тем са­мым остается скрытым для самого себя. То, что мир имеет не только внешнее, но и внутреннее, то, что он видим не только снаружи, но всегда властно действует на нас из самой глубокой и, по-видимому, самой субъективной под­почвы души, я считаю научным фактом, который несмотря на то, что является древней мудростью, в этой форме за­служивает того, чтобы быть оцененным в качестве факто­ра, формирующего мировоззрение.

Аналитическая психология является не мировоззрени­ем, а наукой, и как таковая она поставляет материал или инструменты, с помощью которых человек может постро­ить, сломать или же поправить свое мировоззрение. Не­мало людей сегодня чувствуют в аналитической психоло­гии мировоззрение. Мне бы хотелось, чтобы оно было од­но, потому что тогда я бы освободился от тягостного труда исследовать и сомневаться и смог бы предельно ясно и просто указать путь, который ведет в рай. К сожалению, мы еще очень далеки от этого. Я всего лишь эксперимен­тирую в мировоззрении, пытаясь выяснить, каково значе­ние и радиус действия нового события. А это эксперимен­тирование в некотором смысле и есть тот путь, ибо в ко­нечном счете наше собственное существование — это то­же эксперимент природы, опыт с новой комбинацией.

Наука никогда не является мировоззрением; она всего лишь его инструмент. Попадет ли этот инструмент в чьи-либо руки, это зависит от встречного вопроса: каким ми­ровоззрением данный человек уже обладает, так как не существует такого человека, который не обладал бы ми­ровоззрением. В крайнем случае он имеет то мировозз­рение, которое ему было навязано воспитанием и окруже­нием. Если, например, это мировоззрение говорит ему, что «высшее счастье детей Земли состоит только в том, чтобы быть личностью», то он без колебаний ухватится за науку и ее результаты, чтобы, используя их в качестве инстру­мента, создать мировоззрение и тем самым самого себя. Но если унаследуемое им воззрение будет говорить, что наука — это не инструмент, а сама по себе цель, то он будет следовать лозунгу, который за последние примерно сто пятьдесят лет все больше и больше набирал силу и оказался практически решающим. Хотя отдельные люди отчаянно сопротивлялись этому, поскольку их идеи совер­шенства и смысла достигали вершины в усовершенствова­нии человеческой личности, а не в дифференциации тех­нических средств, которая неизбежно ведет к крайне од­носторонней дифференциации определенной склонности, например познавательной потребности. Если наука явля­ется самоцелью, то человек имеет своим raison d‘etre (Смысл существования (франц.). — Перев.) один лишь интеллект. Если самоцелью является искусст­во, то единственной ценностью для человека являются ху­дожественные способности, а интеллект отправляется в кладовую. Если самоцелью являются деньги, то наука и искусство могут спокойно упаковывать свой скарб. Никто не может отрицать, что современное сознание почти безнадежно расколото на эти самоцели. Но тем самым люди выращиваются лишь как отдельные качества, они сами становятся инструментами.

За последние сто пятьдесят лет мы пережили не одно мировоззрение — доказательство того, что само по себе мировоззрение дискредитировано, ведь чем труднее ле­чить болезнь, тем больше для нее имеется лекарственных средств, а чем больше имеется средств, тем большее не­доверие внушает каждое из них. Создается впечатление, что феномен «мировоззрение» вообще вышел из употреб­ления.

Трудно себе представить, чтобы такой процесс оказал­ся бы всего лишь случайностью, досадным и бессмыслен­ным заблуждением, ведь нечто само по себе прекрасное и дельное обычно не ведет к исчезновению с поверхности мира столь же жалкого и сомнительного. К нему самому уже пристает нечто бесполезное и предосудительное. По­этому мы должны поставить вопрос: в чем же все-таки состоит ошибочность мировоззрения?

Мне кажется, что фатальная ошибка прежнего миро­воззрения состоит в том, что оно претендует на то, чтобы считаться объективной истиной, а в конечном счете даже чем-то вроде установленного научного факта, следствием чего является тогда, например, невыносимый вывод, что один и тот же любимый бог должен помогать и немцам, и французам, и англичанам, и туркам, и даже язычникам, а в конце концов — всем против всех. Современное созна­ние в своем дальнейшем осмыслении явлений мира с со­дроганием отвернулось от подобной чудовищности, пред­приняв попытку изменить эту ситуацию в первую очередь средствами философии. Но оказалось, что и философия стала притязать на то, чтобы считаться объективной исти­ной. Это ее дискредитировало, и таким образом мы при­шли в итоге к дифференцированному расщеплению с его не меньше чем достойными рекомендации последствиями.

Основной ошибкой любого мировоззрения является удивительная склонность считать истинными сами вещи, тогда как в действительности они являются всего лишь названиями, которые мы им даем. Будем ли мы спорить в науке о том, соответствует ли название «Нептун» сущно­сти небесного тела и является поэтому единственно «пра­вильным» названием? Отнюдь! И это есть причина, почему

наука является более ценной, ибо она знает только рабо­чие гипотезы. Лишь первобытный дух верит в «правиль­ные названия». Если гнома в сказке называют настоящим именем, то его можно разорвать на куски. Вождь скрыва­ет свое настоящее имя и дает себе для повседневного употребления экзотерическое имя, чтобы никто не смог его заколдовать, узнав его настоящее имя. В гробницу еги­петского фараона клали предметы с надписанными и сим­волически изображенными именами богов, чтобы он одо­лел их, зная их подлинные имена. Для кабалистов облада­ние настоящим именем бога означает абсолютную вол­шебную силу. Короче говоря: для первобытного духа по­средством имени представлена сама вещь. «То, что он го­ворит, тем становится», — гласит древнее изречение Пта.

Мировоззрение страдает от этой части бессознатель­ной первобытности. И так же, как астрономии пока ничего не известно о претензиях обитателей Марса по поводу неправильного названия их планеты, так и мы можем спо­койно считать, что миру абсолютно все равно, что мы о нем думаем. Но это не значит, что нам нужно перестать о нем думать. Мы же этого не делаем, и наука продолжает жить как дочь и наследница старых, расщепленных миро­воззрений. Но кто обнищал при такой «смене власти», так это человек. В мировоззрении старого стиля он наивно вложил свою душу в вещи, он мог рассматривать свое лицо как лик мира, видеть себя подобием бога, за величие которого не слишком трудно было заплатить кое-какими наказаниями ада, В науке же человек думает не о себе, а только о мире, об объекте: он отмахнулся от себя и по­жертвовал свою личность объективному духу. Поэтому и в этическом смысле научный дух стоит выше, чем старое мировоззрение.

Но мы начинаем ощущать последствия этой гибели че­ловеческой личности. Повсюду встает вопрос о мировоз­зрении, о смысле жизни и мира. Также многочисленны в наше время попытки вновь заниматься тем, чем занима­лось мировоззрение древности, а именно теософией, или, если это больше по вкусу, антропософией. У нас есть стремление к мировоззрению, во всяком случае, оно есть у более молодого поколения. Но если мы не хотим разви­ваться в обратном направлении, то новое мировоззрение Должно покончить со всяким суеверием в свою объективную силу, оно должно суметь признать, что является лишь картиной, которую мы рисуем ради нашей души, а не вол­шебным именем, с помощью которого мы постигаем вещи. Мы обладаем мировоззрением не для мира, а для себя. Если мы не создаем образа мира как целого, то не видим также и себя, ведь мы являемся точными отображениями именно этого мира. И только в зеркале нашей картины мира мы можем увидеть себя целиком. Только в образе, который мы создаем, мы предстаем перед самими собою. Только в нашей творческой деятельности мы полностью выходим из тьмы и сами становимся познаваемы как це­лое. Никогда мы не придадим миру другое лицо, чем наше собственное, и именно поэтому мы и должны это делать, чтобы найти самих себя. Ибо выше, чем самоцель науки или искусства, стоит человек, создатель своих орудий, Нигде мы не стоим так близко к самой возвышенной тайне всех начал, как в познании собственной Самости, которая по извечному нашему заблуждению всегда кажется нам уже известной. Однако реально глубины мирового космо­са известнее нам, чем глубины Самости, где мы, правда сами того не ведая, можем почти непосредственно украд­кой наблюдать за творческим бытием и становлением.

В этом смысле аналитическая психология предостав­ляет нам новые возможности, так как она доказывает существование образов фантазии, которые появляются из темной психической подпочвы и тем самым сообщают о процессах, происходящих в бессознательном. Содер­жания коллективного бессознательного — это результат психического функционирования ряда предков, то есть в их совокупности это природный образ мира, слитый и сконцентрированный из опыта миллионов лет. Эти обра­зы являются мифологическими и потому символически­ми, поскольку они выражают гармонию познающего субъекта с познаваемым объектом. Само собой разуме­ется, вся мифология и все откровения произошли из этой матрицы опыта, а значит, и будущая идея о мире и человеке также выйдет из нее. Однако было бы недора­зумением считать, что образы фантазии бессознательно­го могут быть использованы непосредственно, подобно откровению. Они являются всего лишь исходным мате­риалом, который для своего осмысления еще требует перевода на язык соответствующего времени. Если та­кой перевод удается, то через символ мировоззрения мир наших воззрений снова становится связанным с древним опытом человечества; исторический, всеобщий человек внутри нас протягивает руку человеку, только что ставшему индивидуальным, — событие, возможно знакомое первобытному человеку, который во время ри­туальной трапезы мифически объединяется с тотем-предками.

В этом смысле аналитическая психология является ре­акцией на преувеличенную рационализацию сознания, ко­торое в стремлении создавать упорядоченные процессы изолирует себя от природы и пересаживается в рацио­нально ограниченную современность, простирающуюся лишь на короткий отрезок времени между рождением и смертью. Такое ограничение создает чувство случайности и бессмысленности, а именно это как раз и мешает нам жить с той многозначительностью, которая необходима, чтобы полностью исчерпать жизнь. Жизнь становится ба­нальной и уже не представляет человека полностью. В результате огромная часть непрожитой жизни достается бессознательному. Человек живет так, словно ходит в слишком тесной обуви. Качество вечности, столь харак­терное для жизни первобытного человека, в нашей жизни полностью отсутствует. Окружив себя стеной рациональ­ности, мы оказались изолированными от вечности приро­ды. Аналитическая психология пытается пробить эту стену тем, что заново раскапывает образы фантазии бессозна­тельного, которые когда-то отбросил рациональный разум. Эти образы находятся по ту сторону стены, они относятся к природе в нас, которая оказалась глубоко засыпанной и от которой мы укрылись за стенами рационализма. В ре­зультате возник конфликт с природой, который стремится разрешить аналитическая психология, но не через стрем­ление вместе с Руссо «назад к природе», а через обогаще­ние нашего сознания пониманием природного духа, проч­но удерживаясь при этом на благополучно достигнутой современной ступени логического мышления.

Тот, кому удалось увидеть это, испытывает грандиоз­ное впечатление. Но он не сможет долго им наслаждаться, потому что сразу же встает вопрос о том, каким образом новое приобретение может быть ассимилировано. То, что находится по эту и по ту сторону стены, поначалу оказывается несовместимым. Здесь вскрывается проблема пе­ревода на современный язык или, пожалуй, даже пробле­ма нового языка в целом, а это сразу ставит вопрос о мировоззрении, то есть о мировоззрении, которое должно нам помочь найти такое созвучие с нашим историческим человеком, чтобы его глубокие аккорды не заглушались резкими тонами рационального сознания и, наоборот, что­бы бесценный свет индивидуального духа не утонул в бес­конечном сумраке природной души. Но, подойдя вплот­ную к этому вопросу, мы должны оставить область науки, ибо теперь нам придется доверить творческое решение, нашу жизнь той или иной гипотезе; другими словами, здесь начинается этическая проблема, без которой миро­воззрение немыслимо.

Итак, когда я сказал, что аналитическая психология хо­тя и не является мировоззрением, но может внести значи­тельный вклад в его формирование, то я полагаю, что это достаточно обсуждено в вышеизложенном.