Бить или не бить? историческая порка

Кто не ужаснулся бы при мысли о необходимости повторить свое детство и не предпочел бы лучше умереть?

Блаженный Августин

В большинстве древних обществ обращение с детьми было крайне суровым, а по современным меркам – даже жесто­ким. Американский ученый Ллойд Демоз имел все основания начать свою статью «Эволюция детства» словами: «История детства – это кошмарный сон, от ко­торого мы только недавно начали пробуж­даться. Чем глубже уходишь в историю, тем ниже уровень ухода за детьми и тем чаще детей убивают, бросают, бьют, терроризируют и насилуют».

В результате плохого и небрежного ухода даже в XVII-XVIII веках в странах Западной Европы на первом году жизни умирали от одной пятой до одной трети всех новорожденных, а до 20 лет дожи­вали меньше половины.

Это не значит, что детей вообще не любили. Средневековые хроники, жития святых и личные документы эпохи Воз­рождения донесли до нас множество тро­гательных историй о ласковых матерях и заботливых воспитателях. Искренней любовью к детям и беспокойством за них наполнены, например, письма к сыну княгини Евдокии Урусовой, писанные ею из тюрьмы в 70-х годах XVII века: «Ох, мой любезный Васинька, не видишь ти моего лица плачевного и не слышишь моего рыдания слезного, не слышишь, как рыдает сердце мое а тебе и душа моя а тебе сокрушаетца&»

Однако это не было и не могло быть всеобщим правилом.

Высокая рождаемость и еще более высокая детская смертность делали жизнь отдельного ребенка, особенно если он не был первенцем, далеко не такой ценной, как сегодня. В крестьянской среде гос­подствовала установка: «Бог дал, бог взял».

Знатные люди пышно праздновали ро­ждение детей, но довольно спокойно пе­реживали их потерю. Монтень пишет: «Я    сам    потерял    двоих-трех    детей, правда в младенческом возрасте, если и не без некоторого сожаления, то, во вся­ком случае, без ропота». Такая кокетли­вая неопределенность относительно числа умерших детей ныне вызвала бы негодование. В XVI веке это было нор­мально.

Известный русский мемуарист XVIII века А. Т. Болотов писал по поводу смер­ти своего первого сына: «Оспа& похитила у нас сего первенца к великому огорче­нию его матери. Я и сам хотя и пожерт­вовал ему несколькими каплями слез, од­нако перенес сей случай с нарочитым твердодушием: философия моя помогла мне много в том, а надежда& вскоре опять видеть у себя детей, ибо жена моя была опять беременна, помогла нам через короткое время и забыть сие несчастие, буде сие несчастием назвать можно».

Эта странная для современного челове­ка холодность не столько проявление философского стоицизма, сколько психо­логическая защитная реакция на то, что случалось слишком часто. Фатализм и сми­рение были в этих условиях естественны. Характерно в этом смысле значительно более позднее рассуждение героя толстов­ской «Крейцеровой сонаты» Позднышева (на него обратил внимание А. Г. Вишнев­ский), который осуждает свою жену за ее переживания по поводу болезней и смерти детей: «Если бы она была совсем живот­ное, она так бы не мучалась; если же бы она была совсем человек, то у нее была бы вера в бога, и она бы говорила и ду­мала, как говорят верующие бабы: «Бог дал, бог и взял, от бога не уйдешь». Она бы думала, что жизнь и смерть как всех людей, так и ее детей, вне власти людей, а во власти только бога, и тогда бы она не мучалась тем, что в ее власти было предотвратить болезни и смерти де­тей, а она этого не сделала».

Дело не только в религиозном фана­тизме. Эмоциональный контакт и взаимо­понимание, без которых мы сегодня не мыслим родительских отношений, в прошлом были редкими. Прежде всего они были не совместимы с жесткими правилами этикета. Принцип почтения к старшим создавал между родителями и детьми социальную и психологическую ди­станцию, которую обе стороны не смели нарушить.  Кое-где,  например, у   народов Кавказа, существовали даже нормы взаим­ного избегания. У абхазов мать не долж­на была первое время подходить к мла­денцу, а отец избегал показываться рядом с ребенком в течение многих лет. У ады­гов детей воспитывали не столько роди­тели, сколько другие члены большой семьи, особенно бабка и дед.

У многих народов было принято отда­вать детей на воспитание, выкармлива­ние в чужие семьи. Подобные очень древние обычаи существовали у многих кельтских, германских, славянских, тюрк­ских и монгольских народов. Одна из форм – кавказское аталычество – пер­воначально была, очевидно, всеобщей. В Абхазии его отдельные случаи известны даже в конце XIX – начале XX века, когда у других народов Кавказа обычай сохранился только среди феодалов.

Слово «аталык» (от тюркского «ата» – отец) буквально означает «лицо, заме­няющее отца, выступающее в роли отца». Вот как описывает этот обычай извест­ный этнограф-кавказовед Я. С. Смирнова:

«Воспитание ребенка в семье аталыка в принципе не отличалось от воспитания в родительском доме. Разница была лишь в том, что, по обычаю, аталык должен был воспитывать ребенка еще более тща­тельно, чем собственных детей. Впослед­ствии обоим предстоял своего рода экза­мен: воспитанник должен был публично показать все, чему его научили. Про­исходило это уже в родительском доме, куда у адыгов юноша обычно возвращал­ся, по одним данным, с наступлением совершеннолетия, по другим – ко време­ни женитьбы. У части адыгских групп, у других народов, у которых аталычество было выражено слабее, в частности у осе­тин, ребенка могли вернуть значительно раньше.

За все эти годы ребенок виделся с роди­телями не более одного-двух раз. При этом родители, следуя обычаям избегания, при свидании никак не проявляли своих чувств и даже делали вид, будто не узна­ют сына. Тот, со своей стороны, зача­стую даже не знал, кому его привезли показать. Поэтому воспитывавшийся у аталыка юноша возвращался в родитель­ский дом как в чужую семью, и должны были пройти годы, прежде чем он привы­кал к родне.  Между братьями, которые всегда воспитывались у разных аталыков, сохранялась отчужденность. Напротив, с семьей аталыка у воспитанника устанав­ливалась близость, приравнивавшаяся ада-тами к кровной, если не большей».

Ученые по-разному объясняют это яв­ление. Одни ставят во главу угла пе­дагогические мотивы: детей отсылали из дома, чтобы не разбаловать их. Другие связывают происхождение института воспитательства с первобытной общностью детей. Третьи подчеркивают, что, отдавая детей на воспитание в чужую семью, тем самым укрепляли внутриобщинные связи, в частности феодальную взаимоза­висимость. Четвертые выдвигают на пер­вый план функцию ученичества, необхо­димость обучения детей занятиям, кото­рыми трудно овладеть в рамках роди­тельской семьи.

По-видимому, речь идет о разных со­циальных институтах. В одних обществах в чужие семьи передавали всех детей, в других – преимущественно или только мальчиков. Вероятно, это было связано с более высоким социальным статусом мальчиков и необходимостью подготовки их к внесемейной деятельности. Разны­ми были и типы «кормильцев».

В феодальной Черкесии детей отдавали в семьи, стоявшие по сословному поло­жению ниже родителей ребенка, причем строго по рангу. В средневековой Евро­пе аристократические семьи, напротив, по­сылали своих отпрысков в вышестоящие королевские и княжеские дворы, где вы­полнение определенных социальных функ­ций – пажей, оруженосцев и т. п.- соче­талось с рыцарским обучением и образова­нием. Например, английский поэт Д. Чо-сер с 12 до 17 лет прослужил при дворе графини Ольстерской. Простые, незнатные семьи часто отдавали детей на правах воспитанников и домашних работников бо­лее состоятельным родственникам и сосе­дям. Многие дети воспитывались в мона­стырях, позже, с XII века,- в закрытых школах-интернатах, университетах и ре­месленных цехах. Строгих возрастных норм на сей счет раннее средневековье не знало: детей отдавали то в три, то в семь, то в девять-десять лет. Однако внесемейное воспитание было длительным и довольно массовым. По подсчетам Л. Стоуна, в Англии XVI-XVII веков вне родительских семей воспитывались приблизительно две трети мальчиков и три четверти девочек.

По-разному строились и взаимоотноше­ния между семьей «кормильца» и семьей родителей ребенка. Кавказское аталычество приравнивалось к кровному родству, причем отец ребенка, занимая более вы­сокое положение, автоматически стано­вился покровителем всей семьи аталыка. Западноевропейские формы «воспитательства» выглядят более отчужденными, функциональными; хотя они создавали оп­ределенную взаимозависимость семей, по-роднения при этом не происходило. Связь между ребенком и его молочными братья­ми была, скорее, индивидуальной, не рас­пространяясь на остальных членов семьи.

Варьировалось и положение воспитуемого. При передаче сверху вниз ребе­нок становился не только равноправным, но и привилегированным членом новой семьи – ему уделяли даже больше вни­мания, чем собственным детям, за него не­сли повышенную ответственность, видя в нем будущего покровителя всей семьи. При более или менее равном статусе воспитанник пользовался теми же права­ми, что и остальные дети. При ремеслен­ном ученичестве или воспитании за плату положение ребенка было зависимым, с ним часто обращались жестоко, а его труд экс­плуатировался.

Как бы то ни было, ребенок, выра­ставший в чуждой семье, был психоло­гически ближе к ней, чем к собствен­ным родителям, а они, в свою очередь, не могли чувствовать к нему ту привя­занность, которая создается лишь годами повседневного контакта. Их взаимоотно­шения регулировались не столько инди­видуальными чувствами, сколько социаль­ными нормами, сознанием родственных обязанностей и правилами этикета.

Нормы старшинства неукоснительно со­блюдались и в самой патриархальной семье. Вот, например, как описывал взаи­моотношения детей и родителей в русской семье XVI-XVII веков известный русский историк Н. И. Костомаров: «Между роди­телями и детьми господствовал дух раб­ства, прикрытый ложною святостью пат­риархальных отношений& покорность де­тей была более рабская, чем детская, и власть родителей над ними переходи­ла в слепой деспотизм, без нравствен­ной силы. Чем благочестивее был роди­тель& тем суровее обращался с детьми, ибо церковные понятия предписывали ему быть как можно строже& Слова почи­тались недостаточными, как бы они убеди­тельны ни были& «Домострой» запреща­ет даже смеяться и играть с ребен­ком».

Согласно уложению 1649 года, дети не имели права жаловаться на родителей; убийство сына или дочери каралось всего лишь годичным тюремным заключением, тогда как детей, посягнувших на жизнь родителей, закон предписывал казнить «безо всякие пощады». Это неравенство было устранено только в 1716 году, при­чем Петр I собственноручно приписал к слову «дитя» добавление – «во младен­честве», ограждая тем самым жизнь но­ворожденных и ютдных детей.

Жестокими были и методы воспитания. Уже цитированный А. Т. Болотов расска­зывает, что на одном из уроков он по­лучил от учителя-немца 200 ударов роз­гой, но пожаловаться отцу не посмел. Даже в Петровскую эпоху, когда педагоги­ка «сокрушения ребер» стала подвергаться критике, строгость и суровость с детьми остаются непререкаемой нормой. По сло­вам В. Н. Татищева, младенец до две­надцати лет «упрям, не хочет никому по­виноваться, разве за страх наказания; свиреп, даже может за малейшую до­саду тягчайший вред лучшему благодетелю учинить;  непостоянен,  зане  как  дружба, так и злоба не долго в нем пребы­вают».

В конце XVIII века А. Н. Радищев красноречиво призывает к отказу от прин­ципа родительской власти и воздаяния за «подаренную» детям жизнь: «&изжените из мыслей ваших, что вы есте под властию моею. Вы мне ничем ^не обязаны. Не в рассудке, а меньше еще в законе хощу искати твердости союза нашего. Он оснуется на вашем сердце». Однако подоб­ные взгляды были в то время не прави­лом, а исключением.

Постепенно семейные нравы смягча­лись. Тем не менее Н. П. Огарев, родив­шийся в 1813 году, писал о своем отце: «Несмотря на мягкость, он был деспотом в семье; детская веселость смолкала при его появлении. Он нам говорил «ты», мы ему говорили «вы»& Внешняя покорность, внутренний бунт и утайка мысли, чувства, поступка – вот путь, по которому про­шло детство, отрочество, даже юность. Отец мой любил меня искренне, и я его тоже; но он не простил бы мне слова иск­реннего, и я молчал и скрывался».

Об унылом «затворничестве» родитель­ского дома, где «строптивая и ненужная заботливость о физическом здоровье» сочеталась «с полным равнодушием к нрав­ственному» и мелочным надзором, от кото­рого его освободила только& ссылка, пи­шет и Герцен.

Следует подчеркнуть, что подобный стиль воспитания не был специфически русским явлением. Один немецкий учи­тель хвастался, что за годы своей пе­дагогической деятельности ученики по­лучили от него 911 500 палочных уда­ров, 124 000 розог, 137 тысяч шлепков и свыше миллиона ударов кулаком по уху. Жена Джона Мильтона жаловалась, что не могла спокойно слушать плач избивае­мых им племянников.

Продолжение следует

источник http://articleshome.ru/bit-ili-ne-bit-istoricheskaya-porka/